— Мы ведь уже говорили о том, Люда. Женат я, пред Богом обвенчан.
— Затрави! — с неожиданной силой повернула к себе Зверева княгиня. — Все так делают, и тебе не грех. Чуть где оступится — плетью ее, плетью! Ошибется — бей, и посильнее. Не ошибется — сам вину найди. Нет вины — бей за то, чего не сделала, что забыла, не успела, не догадалась. Когда муки не стерпит — в монастырь уйдет, и ты свободен будешь, свободен. Снова можешь жениться. А моего хрыча старого мы изведем. Ты зелье сваришь. Ты ведь колдун, про то вся Москва шепчется. Когда порчу с семьи царской снял, так царица Настасья одной дочери родить не успела, ан уж вновь тяжелая ходит. Шепчутся люди, да вслух молвить опасаются. Люб ты, сказывают, Иоанну. Для него колдуешь. Так и для меня постарайся… — Людмила снова прижалась к любимому горячим обнаженным телом. — Изведем постылого, твоей вся стану. Днем с тобой стану и ночью. И за столом, и в церкви, и в доме, и на улице. Ни от кого не прячась, ни на миг не разлучаясь. С тобой быть хочу, желанный мой, суженый. С тобой.
За дверью тихонько поскреблись. Молодая женщина вздрогнула, испуганно оглянулась.
— Ну вот, опять… — Она обняла Андрея, крепко сжала: — Не отпущу! Мой ты, мой! — Однако уже через минуту руки ее ослабли, и княгиня отступила: — Господь, Вседержитель наш, спаси, помилуй и сохрани. Одевайся, девки скоро явятся ко сну меня готовить. Торопись.
Зверев закрутился, подбирая штаны и рубаху, натягивая их на потное тело. Сверху он набросил рубище из мешковины с нашитым позади горбом, приладил к волосам клок овечьей шерсти с торчащими наружу соломинами и завядшими листьями, наклонился, вывернул плечи вперед, превращаясь в уродливого немого юродивого, и заковылял к выходу.
— Спаси меня отсель, солнышко мое, — тихонько попросила в спину княгиня. — Спаси, мочи жить без тебя нет. Руки на себя наложу, Андрюша. Спаси.
Зверев на миг остановился, но оглядываться не стал, сдвинул засов и ступил в коридор к неразличимой в темноте сводне.
— Благослови тебя Господь, милостивица! — громко провозгласила Ксения, кланяясь замершей в свете свечей хозяйке, перекрестилась и, дернув князя, засеменила вперед, без труда угадывая нужные повороты.
Давненько здесь обитала попрошайка, все углы наизусть помнила. Спустя пару минут они уже миновали кухню и выбрались во двор через черный ход. Еще за минуту пересекли двор и вышли в калитку, предусмотрительно отворенную привратником.
— Мир вам, Божьи люди, — перекрестился им в спину холоп Шаховских и громко закрыл створку. Тут же грохотнул засов.
— Вот зар-раза, колется, — с облегчением распрямляясь, пожаловался Андрей. — У тебя, часом, клопы в горбе не завелись?
— Помилуй, касатик, заметят, — замахала руками нищенка. — Пригнись.
— Кто заметит? Ночь в Москве, темно. Кому мы нужны? — Однако спину Зверев все-таки согнул. — От Шаховских уже никто не выйдет, заперлись. А прочим до нас и вовсе дела нет.
— Как угадать, сокол ты наш, когда беда подкрадется? Завсегда к ней готовым быть надобно. Тоды врасплох и не застанет. — Попрошайка стремительно семенила вдоль черного, как смоль, тына. — Ан ведь все едино не узнаешь. Свалится на голову, и не поймешь, откель взялась.
— Слушай, Ксения… — В согнутом виде догнать старуху не получалось, и Андрей опять распрямился. — Скажи, а ты только нас с княжной Шаховской сводишь или еще кому-то помогаешь?
— Да когда же мне иным помогать, касатик, коли вы с чаровницей каженный день милуетесь? — оглянулась нищенка. — Ныне токмо вам.
— А раньше?
— И иным помогала, — не стала отрицать старуха. — Сердечко-то не каменное, жалею вас, молодых. От одного весточку любой отнесу, от другой ответ передам. А там, глядишь, и коснуться друг друга захотите… Ну и сведу вместе — отчего не свести? Страсть ведь любовную, милок, ни стены каменные, ни решетки железные, ни рвы глубокие остановить не смогут. Все едино прорвется, суженых воедино свяжет.
— Крепко связывает, Ксения? Женятся потом просители твои или только милуются недолго?
— Милуются чаще… — сбавила шаг попрошайка. — Кто месяц, кто год… А ты, никак, уж отринуться от княгини замыслил?
— Нет, Ксения, нет, — мотнул головой Зверев. — Никогда. Этого не случится никогда. Покуда жив я, ни за что с ней не расстанусь. Моя она будет, только моя. Я, наверное, женюсь на ней. Чтобы уж точно. Навсегда.
— У-угу, — буркнула что-то неразборчивое попрошайка и торопливо застучала клюкой по дубовым плашкам.
— Что? Что ты сказала, Ксения? — догнав, положил ей руку на плечо Андрей.
— Ништо.
— Нет уж говори!
— Да молчала я, касатик, — отмахнулась попрошайка. — Кашлянула просто.
— Обижусь, Ксения, — тихо пообещал князь Сакульский. — Будешь опять на паперти стоять.
— Ох, сокол наш ясный, — вздохнув, оперлась подбородком на клюку старуха. — Все вы так поначалу сказываете. Ан иной раз и седмицы не пройдет — и нет у вас к любой никакого интересу.
— То другие, Ксения. У нас с Людмилой все будет по-иному.
— Все так молвят, касатик. Однако же к венцу еще никто из любезных воздыхателей не дошел. — Попрошайка глубоко вздохнула, перекрестилась и опять затрусила вперед: — Да простит Господь прегрешения мои тяжкие.
— Попрошайка глубоко вздохнула, перекрестилась и опять затрусила вперед: — Да простит Господь прегрешения мои тяжкие. Видит он, не со зла, а из жалости на грех смертный шла. Да пребудет со мной милость Девы непорочной, да заступится она за меня пред чадом своим венценосным…
Возле храма Успения, в тесной конуре нищенки Зверев переоделся и вышел на темную улицу уже не юродивым бедолагой, а знатным боярином, коего стражники из ночных дозоров предпочитали зря не окликать — чтобы под гнев не попасть часом. Князей и дьяков государевых в Москве много встречается. Иной так быстро на плаху отправить может — и слова в оправдание не успеешь сказать. Крест исповеднику поцелуешь — и голова долой. Посему до дома Ивана Кошкина Андрей добрался быстро и без приключений. Подмигнул Пахому, что, как верный пес, дожидался на крыльце возвращения хозяина, забежал к себе в светелку, скинул ферязь, повесил на стену саблю, после чего спустился в трапезную перекусить и… Оказался в самой гуще шумного пира.