Пока здесь так бесцеремонно распоряжались моей пищей, я продолжал стоять в двух шагах от костра, наблюдая за гостями. Они сели так плотно, что места возле очага для меня не осталось. Теперь мужики, тесно сгрудившись возле огня, отогревали озябшие ноги и руки. Между собой они тоже не разговаривали, сосредоточенно наслаждались теплом. Чтобы не торчать как бедный родственник у них за спинами, я сел на единственную свою «мебель» — широкую лавку, вернее сказать, полати, служившие мне и кроватью и столом. На меня скосил взгляд один длинный, но ничего не сказал. Остальные продолжали сушить обувь которая вскоре начала распространять удушающие казарменные миазмы. Делали они это сосредоточенно, как важную, ответственную работу. Один Петя временами отвлекаясь от лаптей, еще и помешивал в котелке деревянной ложкой.
— Ну что, скоро будет готово? — не выдержав дразнящих запахов, спросил кашевара мужик с уныло длинным безбородым лицом.
— Только всыпал, куда торопиться, дай ухе свариться.
— Вари скорее, горячее сырым не бывает.
— Скоро уже, пшено только разопреет, — пообещал Петя. — Хлебушек готовьте.
Мужики засуетились, полезли по торбам. На свет появились ломаные куски самого дешевого «пушного» или, как его еще называли, мякинного хлеба, испеченного из плохо очищенного зерна. Похоже было на то, что гости собирали еду «Христа ради». Вслед за хлебом нашлась и баклажка, в которой что-то булькали, и с которой они обращались особенно бережно.
Мужики оживились, обулись и начали готовиться к ужину. Стола в избе не было, так что сесть им было некуда. Однако вариант все-таки нашелся:
— Эй, ты, Украина, встань, нам полати нужны, — велел мне длинный. — Петя, Матвей, волоките ее посередь избы. Что ж ты, Украина, даже столом не обзавелся? — с упреком сказал он. — Эх, темнота наша!
Я освободил полати, мужики перетащили их ближе к огню, застелили холщовыми тряпицами и разложили свои припасы. На меня по-прежнему никто не обращал внимания. Бесцеремонность незваных гостий сначала разозлила, но постепенно ирония и чувство юмора возобладали над раздражением, и я с интересом ждал, как будут дальше развиваться события.
Приготовления между тем кончились. Длинный нетерпеливо спросил Федю, готова ли похлебка. Тот очередной раз сделал пробу и чмокнул от удовольствия губами:
— Готово, можно седать.
Он зацепил дужку котелка щепкой и, приплясывая от предстоящего удовольствия, перенес его на полати.
— Ишь, запах-то какой духовитый, небось скусно, давненько мяском не баловались, — радостно потирая руки, сказал Матвей, самый незаметный и молчаливый из мужиков.
— Ну, помолимся Господу и сядем, — распорядился длинный. Он повернулся к пустому, без икон красному углу и перекрестился. Мужики последовали его примеру. После чего вся четверка поклонилась тому же углу и опустилась на колени перед импровизированным столом. Петя разлил жидкость из баклажки по берестяным туескам. Запах сивухи разом наполнил помещение своим неповторимым ароматом. Про меня опять никто не вспомнил. Тогда я решил сам напомнить о своем присутствии:
— А меня почему не приглашаете?
Поднятые «кубки» застыли в воздухе, и ко мне оборотилось четыре пары удивленных глаз. Смотрели так, как будто я сморозил какую-то невообразимую глупость. Первым нашелся длинный, он уже зачерпнул ложкой из котелка и, не донеся ее до рта, вразумительно сказал:
— Тебе, Украина, с нами никак не резон сидеть это будет не по чину. Знаешь, как говорят: хлеб да соль а ты рядом постой. Да ты не робей, мы тебе малость ухи оставим, мы люди с понятием.
— Почему вы мне, а не я вам? — удивленно спросил я, вынимая из-за спины заткнутый за пояс припасенный топор.
— Ты это чего, Украина? — растеряно спросил длинный. — Мы к тебе миром, а ты…
— Какой же мир? Вошли не поздоровались, за стол сели не спросились, хлеб-соль не разделили. Нехорошо это, мужики Теперь вы постойте, посмотрите, как я есть буду, — ответил я.
Гости напряглись, ничего не предпринимали, но смотрели угрюмо и с угрозой.
— А ну, встали и пошли к выходу, — сурово сказал я, для наглядности играя топором.
— Да ладно, чего ты, — пошел на уступки длинный, — садись, коли так, мы люди справедливые. Если хочешь есть, садись с нами, товарищем будешь.
— Правда, садись, Украина, — заискивающе пригласил Петя, — в ногах правды нет! Похлебка знатная получилась, я мастак стряпать!
— Вот я и оценю, — приближаясь к «коленопреклоненным» мужикам, сказал я, — а вы пока за дверями постоите, подождете. Мне с вами не по чину за одним столом сидеть!
— Если так, то ладно, мы ничего, — дрогнувшим голосом сказал длинный, торопливо вставая. — Если нами брезгуешь, то тогда конечно, мы не гордые, подождем.
Мужики один за другим встали, прихватили мешки и вслед за предводителем потянулись к выходу.
Только один осмелился погрозить:
— Ты того, смотри! — пробурчал рыжий.
— Ты что-то сказал? — остановил я его и, не дождавшись ответа, распорядился. — Торбы оставьте здесь.
Гости послушно опустили на пол пожитки и торопливо вышли из избы. Никаких угрызений совести или жалости у меня не было. Наглецы, жлобы и хамы того не стоили. Я без удовольствия, только чтобы заглушить голод, поел примитивную, несоленую похлебку. «Пушной» хлеб оказался черствым, кислым и шершавым, мякиной колол язык. Попробовать их сивушное пойло я не решился, не зная, из чего и как гнали эту «водку». Тем более, запах у нее был не для слабонервных.