— Да, история премерзкая, — согласился Глеб. — Лучше о таком не писать. Слушай, неужели ее нельзя обойти? Ты просто забудь об этом, и все.
— Я уж думала… Ведь надо же аванс возвращать, если откажусь.
— Смотри, если почувствуешь, что уж очень противно, отказывайся. Главное — не напрягаться. Займем, в конце концов, и отдадим этот грешный аванс.
— Не знаю… А может, это и есть та самая борьба?..
— Агния Евгеньевна, вас, — сказала практикантка Гася, протягивая ей трубку.
Агния ждала звонка от завлита Красноярского театра, который утром должен был прилететь на гастроли, поэтому разочаровалась, услышав голос мужа.
— Агаша, хочу тебе новость сообщить.
Они с Глебом ежедневно звонили друг другу на работу, но не с утра же, едва она только вошла. Они и расстались-то всего минут двадцать назад в метро.
— Какую еще новость?
— Про твоего Шолохова. — Глеб говорил так радостно, словно хотел сообщить об открытии Америки. — С сегодняшнего дня в Русском музее экспонируются две его работы — картина и скульптура.
— А ты не ошибся? -Такую новость в первую очередь положено знать ей, все-таки она ведет культуру в своей газете.
— Только что по «Эху» сказали.
Опять ее опередило это вездесущее «Эхо Москвы». Хорошо бы в газете никто не узнал.
— Спасибо, сейчас сбегаю, посмотрю.
Агния собиралась по приходу в редакцию включить чайник, чтобы выпить свой традиционный утренний кофе, но решила и в самом деле сбегать в музей. Во-первых, в это время там полупустые залы и можно свободно рассматривать любую работу, а во-вторых, что еще важнее, чем во-первых: если кто-то из коллег заговорит с ней об этом событии, она ответит уже как хорошо осведомленный человек.
А если застанет в музее свою подругу, то та расскажет ей и об истории этих работ…
В буднее утро, да еще при нынешней слякотной погоде в музее было и в самом деле немного посетителей — лишь несколько иностранных туристских групп, да десятка два школьников, на которых постоянно покрикивала учительница.
А если застанет в музее свою подругу, то та расскажет ей и об истории этих работ…
В буднее утро, да еще при нынешней слякотной погоде в музее было и в самом деле немного посетителей — лишь несколько иностранных туристских групп, да десятка два школьников, на которых постоянно покрикивала учительница. Агния прошла в залы современного искусства и долго блуждала по ним в поисках работ Антона Шолохова, пока не сообразила, что крохотная скульптурка обнаженной девушки в углу и квадратик, размером с почтовый конверт, на котором пастелью было изображено полное радости девичье лицо, — это и есть то, ради чего она пришла.
Обе работы выбивались из того русла, которое принято считать шолоховским, своей естественностью. Если бы она писала статью про них, то назвала бы их, пожалуй, солнечными — счастье из них так и лучилось. И при этом сам Шолохов, судя по рассказам, пребывал в депрессии. Агнии вспомнился альбом, выполненный им во время творческого подъема, — в тех работах был сплошной мрак, гениально-изящное, но страшное, сатанинское осмысление реальности.
— Рано пришли, в два часа дня будет открытие, — сказала ей знакомая пожилая смотрительница. — Приедут из мэрии.
— Спасибо, но в два я должна быть на работе.
Ее подруги, которая работала в отделе скульптуры, не было — Агнии сказали, что она поехала в мастерские к каким-то художникам. В уголке, где стояли работы Шолохова, сопроводительный лист собирались вывесить лишь в момент открытия. А пока она могла только узнать, что и маленькая пастель, и скульптура, высотой чуть больше ладони, являются портретами некоей Нинели Кривозубовой, артистки цирка. А также, что обе они — дар К. С. Шапошникова. Про него Агния помнила — это тот самый человек, в квартире которого жил Шолохов в последний приезд. И, судя по всему, именно этими работами Шолохов и расплатился с ним за постой. Теперь сам Шапошников тоже переехал к дочери в Штаты, а работы Антона подарил музею.
Агния записала крупно в блокноте: «Нинель Кривозубова». И отправилась вниз, в гардероб.
— Олька, привет! Догадайся, откуда я тебе звоню? — Голос Дмитренки опять звучал, мягко говоря, нетрезво. «Неужели она всегда так?» — подумала Ольга Васильевна. — Ну что молчишь? С трех раз догадаешься?
— Не знаю, домой уже прилетела?
— Ха-ха, домой! Я тебе и звоню из дома. Из дома любовницы твоего благоверного. Я имею в виду, покойного. Не молчи, скажи хоть что-нибудь.
— Что тебе сказать, — выдавила Ольга, — я не знаю. Значит, похоронили? Все нормально?
— Можно сказать, с музыкой. Да нет, музыки не было. Втроем хоронили: я, любовница по имени Жанка и муниципальный чиновник. Кокнули твоего Генку. Хотя, какой он твой, он — давно не твой, он, можно сказать, международный. Жанка, молчи! — выкрикнула она пьяно куда-то в сторону. — то для тебя он Мишка, а для нас — Генка. Кокнули, и в Эльбу. А его водой к мосту прибило. Такие дела, вдовушка. Хотя, нет, подожди, это я — вдовушка. Ну дела: здесь, в Германии, вдова — я, а там, в России, — ты. И еще вон, Жанка плачет, тоже как бы вдова твоего мужа. Один мужик сразу трех баб обездолил… Ну ладно, отчет принят?
— Принят, — эхом повторила Ольга.