— Значит, он и вам родственник…
— И он родственник, и полдеревни родственники. У бабушки муж георгиевский кавалер был и у властей на подозрении. Потому он у нее и поселился.
— Так Федоров в схороне и сидел? Какой смысл сидеть в схороне и ничего не делать?
— Не так и ничего… Опера Данилова кто застрелил? Он. Кто возле Мурты милицию пострелял? Тоже он. А вы говорите, «ничего»…
— Выходит, воевал Федоров?
— Воевал, только зачем все это? Год просидел, свету не видел, потом все равно донес кто-то.
— Кто донес, не знаете?
— Чего не знаю, того не знаю. А донесли, и органы из города приехали.
— Органы?
— Ну, КГБ тогдашнее, тогда по-другому называлось.
— НКВД?
— Во-во, НКВД. Федоров-то уходить — и в свой схорон. А они и про схорон уже знали. В деревне же не утаишь — кто у моей бабушки живет, куда сбегает прятаться, если приходят. Так что знали они все, знали… А он, Федоров, может быть, и все равно ушел бы. Он давно ход в обрыв прокопал. Дом-то видите где?
— Конечно, вижу, метров десять от обрыва.
— Во-во… А Федоров-то и прокопал ход. Те… Чекисты, в смысле, те заслоны ломают в схорон. А он уже бежит через свой ход. Может быть, и ушел бы, но увидели и кричат — мол, вот он, вот он!
— Да кто же его выдал-то?! Что за скотина?!
— Ну кто… Гурьев кричал, Тимофей (это имя я тоже придумал, но главное — мой собеседник отлично знал, кто именно выдал Федорова гэбульникам).
Те, само собой, наружу. Федоров бежит, к реке бежит, а они из наганов — и никак попасть не могут, далеко. Один только у них с винтовкой был, местный, он Федорова положил.
— Что, тоже родственник?
— Тоже… Дайте-ка я посчитаю… Получается, брат он Федорову был… троюродный. Он как выбежал, Сидоров (фамилия придумана), сразу на колено, у него и значок был «ворошиловский стрелок»; и ка-ак выпалит! С первого раза положил! Наповал!
— Небось еще награду получил.
— А как же! Перед войной в гору пошел. На фронте не убили бы, он, может, и генералом стал бы!
Хочу сказать, что палачи, как показывает весь опыт истории, очень плохие солдаты. На фронте ведь стрелять надо не в спину и не в беспомощных беглецов; так что трудно сказать, как там получалось на фронте, но, конечно же, прикусываю язык. Не могу сразу определить, что больше поражает меня — эта давняя кровавая история, чудовищные нравы или интонация собеседника. Он вовсе никого не осуждает, не оценивает. О предательстве, доносе и убийстве рассказывает, как мог бы говорить об обеде или, скажем, о покосе. Мир так устроен, и все. Такой не будет ненавидеть, сердиться, но прикажут или просто окажется выгодно — он и сам убьет, просто потому, что так мир устроен, и нечего тут умничать, выдумывать.
— В общем, родственная история получается. И жил беглый у родственницы, и убил его родственник. Интересно, а выдал-то родственник?
— Точно не знаю… А говорят, что выдал… В общем, получается, что тоже брат.
— А вы говорили, сын у него был, у Федорова… С ним что случилось, не знаете?
— Почему не знаю? Знаю. В Красноярске сын живет, только фамилия другая, по матери. У него самого внуки есть. И тут бывал не раз, у бабушки в усадьбе жил.
— Как бы его найти, не подскажете?
Внук в сомнении жует губами.
— Да что ж говорить… Вам зачем? Вы нам кто? Приехали, уехали. Вон даже копаете который день, всю усадьбу бабушки разворотили, а даже бутылку не поставили…
— Спасибо вам за рассказ. А бабушка-то до какого времени тут жила? Она и померла в этом доме?
— Нет, бабушка в Комарово померла… Сын у нее там жил. Она к нему уехала… Дай Бог памяти… Лет двадцать как тому назад. И сразу померла, года не прошло.
Еще раз благодарю собеседника. А сам подхожу к обрыву, осеняю себя крестным знамением и кланяюсь в пойму; туда, где упал свободный русский человек, невинно убиенный коммунистами. Царствие небесное тебе, жертва «родственной истории».
Глава 19
ИСТОРИЯ НА КЛАДБИЩЕ 1995 г.
И — полная тишина, изредка нарушавшаяся странными звуками, в которые не хотелось вслушиваться, не говоря уже о том, чтобы попытаться их опознать.
А. БУШКОВ
Это было в одном из самых хороших, самых светлых мест, которые я знаю в Сибири, — в селе Юксеево. Место и впрямь потрясающее — огромное село, протянувшееся вдоль реки. Крутые откосы Енисея, на них домики села, много больших низких островов, а на правом берегу — высокие горы Восточной Сибири.
Село красивое, интересное, а въезжаешь в него через огромный Юксеевский бор. Бор этот заповедный, его не рубили никогда, и в бору много сосен чуть не в два обхвата толщиной. Изобилие рыжиков в этом бору не поддается описанию, а на берегу Енисея почему-то именно в Юксеево стоят ивы, которых я нигде больше в Сибири не видел, — высотой метров 20, и тоже в полтора обхвата.
Бор этот заповедный, его не рубили никогда, и в бору много сосен чуть не в два обхвата толщиной. Изобилие рыжиков в этом бору не поддается описанию, а на берегу Енисея почему-то именно в Юксеево стоят ивы, которых я нигде больше в Сибири не видел, — высотой метров 20, и тоже в полтора обхвата.
В Юксеевском лесничестве много лет стоял стационар Института леса Академии наук. Пока на нем работал мой близкий друг, место было для меня открытым, и не один день, даже не одну неделю провел я в этом замечательном месте.