Автор: Виктор Гюго
Жанр: Драматургия
Год: 1954 год
Виктор Гюго. Рюи Блаз
ПРЕДИСЛОВИЕ
Три рода зрителей составляют то, что принято называть публикой: во-первых,
женщины; во-вторых, мыслители; в-третьих, толпа в собственном значении этого слова.
Толпа требует от драматического произведения почти исключительно действия; женщины
прежде всего желают в нем видеть страсть; мыслители ищут в нем предпочтительно
характеры. Внимательно изучая эти категории зрителей, мы наблюдаем следующее: толпа
так любит действие, что в случае надобности согласна пренебречь характерами и
страстями.
[То есть стилем. Ибо если действие может во многих случаях выражаться самим же действием, то
страсти и характеры, за очень немногими исключениями, выражаются только словом. Слово же в
театре, твердо закрепленное, а не витающее слово, есть стиль.
Пусть каждое действующее лицо разговаривает так, как ему надлежит говорить, — sibi constet, по
выражению Горация. В этом все дело. (Прим. автора.)]
Женщины, интересуясь, правда, и действием, так поглощены развитием страсти, что
уделяют мало внимания обрисовке характеров; что же касается мыслителей, то им так
нравится видеть на сцене характеры, то есть живых людей, что, охотно принимая страсть
как естественный побочный элемент драматического произведения, они готовы считать
действие досадной помехой. Это происходит оттого, что толпа требует от театра главным
образом ярких впечатлений, женщина — чувств, мыслитель — размышлений. Все хотят
наслаждения, но одни — наслаждения для глаз, другие — наслаждения для сердца, а
последние — наслаждения для ума. Отсюда три рода совершенно разных произведении на
нашей сцене: один простонародный и низкий, два прославленных и высоких, но одинаково
удовлетворяющих определенную потребность: для толпы — мелодрама; для женщин —
трагедия, анализирующая страсть; для мыслителей — комедия, изображающая
человеческую природу.
Заметим мимоходом, что мы не собираемся устанавливать здесь что-либо непреложное,
и просим читателя, чтобы он сам ввел в высказанную нами мысль ограничения, которые
она может потребовать. Общие понятия всегда допускают исключения, мы отлично знаем,
что толпа есть нечто великое, где можно найти все — как врожденное чувство прекрасного,
так и склонность к посредственному, как любовь к идеальному, так и влечение к пошлому,
мы знаем также, что всякий законченный мыслитель должен быть женщиной по
утонченности чувств, и нам хорошо известно, что, благодаря таинственному закону,
соединяющему оба пола и душой и телом, в женщине зачастую таится мыслитель. Отметив
это и еще раз попросив читателя не придавать безоговорочного смысла немногим словам,
которые нам остается сказать, продолжим нашу мысль.
Для каждого, кто всмотрится в три разряда зрителей, о которых мы сейчас говорили,
очевидно, что все три правы. Женщины правы, требуя, чтобы душу их волновали;
мыслители правы, требуя, чтобы их поучали, а толпа справедливо требует, чтобы ее
забавляли. Из этих очевидных обстоятельств вытекает закон драмы. И в самом деле:
создавать по ту сторону огненного барьера, называемого театральной рампой и
отграничивающего реальный мир от мира идеального, создавать, в условиях сочетания
искусства и природы, и наделять жизнью характеры, то есть, повторяем, людей; вложить в
этих людей, в эти характеры, страсти, которые развивают характеры и изменяют людей; и,
наконец, порождать из столкновения этих характеров и страстей с великими,
установленными провидением, законами человеческую жизнь, то есть великие, ничтожные,
горестные, смешные или ужасные события, доставляющие душе наслаждение, называемое
интересом, а уму дающие назидание, называемое моралью, — такова цель драмы.
Драма
имеет, следовательно, нечто общее с трагедией, благодаря изображению в ней страстей, и с
комедией — благодаря изображению в ней характеров. Драма есть третья большая форма
искусства, объемлющая, заключающая в себе и оплодотворяющая и трагедию и комедию.
Корнель и Мольер существовали бы независимо друг от друга, не будь между ними
Шекспира, протягивающего Корнелю левую руку, а Мольеру правую. Так сходятся оба
противоположных электричества комедии и трагедии, и вспыхивающая от этого искра есть
драма.
Определяя сущность, закон и цель драмы, как он их понимает и как он уже не раз
излагал их, автор вполне отдает себе отчет в том, что силы его очень невелики, а ум весьма
ограничен. Он говорит здесь — пусть читатель правильно поймет его — не о том, что он
сделал, а о том, что он хотел сделать. Он указывает, что являлось для него исходной
точкой. И только.
Мы можем предпослать этой книге лишь несколько строк, ибо нам не хватает места для
более пространного рассуждения. Да позволено нам будет поэтому, не вдаваясь в
дальнейшие подробности, перейти от общих мыслей, высказанных сейчас нами и
руководящих, по нашему мнению, всем искусством в целом, — при соблюдении, конечно,
всех требований идеала, — к некоторым частным мыслям, которые эта драма, Рюи Блаз,
может вызвать у вдумчивых людей.
Во-первых, — если затронуть лишь одну сторону вопроса, — каков, с точки зрения
философии истории, смысл этой драмы? Поясним это.
Когда монархия близка к развалу, наблюдается ряд своеобразных явлений. Так, прежде
всего дворянство обнаруживает склонность к распаду. Распадаясь, оно делится на части, и
вот каким образом.
Королевство шатается, династия угасает, закон рушится, политическое единство,
раздираемое интригами, дробится; высшее общество дичает и вырождается; все ощущают
предсмертную расслабленность — и внешнюю и внутреннюю; крупные государственные
установления рухнули, остаются в силе только мелкие — печальное общественное
зрелище; нет больше полиции, армии, финансов; все понимают, что приходит конец.
Отсюда во всех умах рождается тоска о прошлом, опасение за будущее, недоверие ко всем
и ко всему, уныние и глубокое отвращение. Так как болезнь государства гнездится в самой
верхушке, то знать, соприкасающаяся с нею, заболевает первая. Какая участь постигает ее?
Часть дворянства, менее честная и менее благородная, остается при дворе. Все должно
вскоре рухнуть, время не терпит, надо спешить, надо обогащаться, возвеличиваться и
пользоваться обстоятельствами. Все думают только о себе. Каждый, не питая ни малейшей
жалости к стране, строит свое маленькое личное счастье на великом общественном
несчастии: он придворный, он министр, он торопится стать счастливым и
могущественным; он умен, он развращается и преуспевает. Люди домогаются всего,
хватают и расхищают все — ордена, звания, должности, деньги, Живут только
честолюбием и алчностью. Скрывают под внешней благопристойностью тайное
распутство, порождаемое человеческой слабостью. А так как подобная жизнь, состоящая в
погоне за наслаждениями и удовлетворением своего честолюбия, требует прежде всего
отречения от всех естественных чувств, то люди становятся жестокими. Когда наступает
день опалы, в душе придворного, впавшего в немилость, пробуждается нечто чудовищное,
и человек превращается в демона.
Безнадежное состояние государства толкает другую, лучшую и более родовитую
половину дворянства на иной путь. Она удаляется от двора, возвращается в свои дворцы,
замки и поместья. Она проникается отвращением ко всем делам, она ничем не может
помочь, ибо приближается конец света: что можно сделать, и стоит ли предаваться
отчаянию? Надо забыться, закрыть на все глаза, жить, пировать, любить, наслаждаться.