— Написал.
— Так… Свободы… Тут у меня записано… памятка… не разберу. У тебя глаза помоложе, прочти-ка.
— Э-э-э… Почерк какой корявый… Кто писал-то?
— Кто-кто, я и писал. Из книги списывал. Консультировался, все чтоб по науке. Читай давай.
— Э-э-э… свобода слева… или снова… не разберу…
— Пропусти, дальше давай.
— Свобода… вроде собраний?
— Покажи-ка. Вроде так… Ну да. Значит, чтоб когда соберутся, чтоб свободно было. А то набьется дюжина в одну горницу, накурят, потом голова болит, и работники с них плохие. Пиши: больше троих не собираться.
— А ежели праздник?
— Все равно.
— А ежели в семье шесть человек? Семь?
Тесть плюнул.
— Что ты мне диалехтику тут разводишь? Пущай тогда бумагу подают, пеню уплатят, получают разрешение. Пиши!
Бенедикт записал: «больше троих ни Боже мой не собираться».
— Дальше: свобода печати.
— Это к чему бы?
— А должно, чтоб старопечатные книги читали.
Тесть подумал.
— Можно. Хрен с ними. Теперича без разницы. Пущай читают.
Бенедикт записал: «старопечатные книги читать дозволяется». Подумал и приписал: «но в меру». Так и Федор Кузьмич, слава ему, всегда указывал. Еще подумал. Нет, все-таки как же получается: это каждый бери да читай? Свободно доставай из загашника, раскладывай на столе, а там, может, пролито чего али напачкано? Когда книгу читать запрещено, так каждый свою бережет, чистой тряпицей оборачивает, дыхнуть боится. А когда дозволено читать, так, небось, и корешок перегибать будут, а то листы вырывать! Кидаться книгами вздумают. Нет! Нельзя людям доверять. Да чего там: отобрать их и все дела. Прочесать городок, слобода за слободой, дом за домом, перетряхнуть все, книжки изъять, на семь засовов запереть. Неча!
Вдруг почувствовал: понимаю государственный подход!!! Сам, без указа, — понимаю!!! Ура! Вот что значит в Красном Тереме сидеть! Бенедикт расправил плечи, засмеялся, высунул кончик языка и аккуратненько перед «дозволяется» приписал «не».
— Так… Свобода вероиспо-… испо-… исповедания.
Тесть зевнул.
— Да чего-то надоело. Хватит свобод.
— Тут еще немного.
— Хватит. Хорошенького понемножку. К обороне переходим. Пиши: Указ Третий.
Провозились с обороной до полудня. От тещи присылали спросить, когда они домой-то пожалуют: обед простыл. Велено было блинов да пирожков подать в Красный Терем, квасу бочку, свечей. Бенедикт, как Зам-по-обороне и морским и окиянским делам, увлекся: интересно. Порешили обнести городок забором в три ряда, чтобы от чеченцев сподручнее было обороняться. Поверху забора на двадцати четырех углах возвести будки, и в те будки дозор поставить, чтоб днем и ночью в обе стороны зорко наблюдали. На четырех сторонах ворота поставить тесовые. Ежели кому в поля пройтить надо — репу садить, али снопы вязать, — получить в конторе пропуск. С утра по пропуску выйдешь, вечером — назад. Холопы в пропуске дырку провертят, али, как тесть выразил, проконпастируют, и имечко впишут: пропущен, дескать, такой-то, десятину сдал.
Холопы в пропуске дырку провертят, али, как тесть выразил, проконпастируют, и имечко впишут: пропущен, дескать, такой-то, десятину сдал. А еще, — мелькнуло у Бенедикта, — этот забор против кыси оборона. А построить его высоким-превысоким, и не пройдет она. А внутри забора ходи куда хочешь и свободой наслаждайся. Покой и воля. И пушкин тоже так сочинил.
Да! Потом еще оборонить пушкина от народа, чтоб белье на него не вешали. Каменные цепи выдолбить, и с четырех сторон вкруг него на столбах расположить. Сверху, над головкой — козырек, чтоб птицы-блядуницы не гадили. И холопов по углам расставить, дозор ночной и дозор дневной, особо. В список дорожных повинностей добавить: прополка народной тропы. Зимой чтоб тропку расчищали, летом можно цветками колокольчиками обсадить. Укроп запретить в государстве, чтоб духу его не было.
Еще посидел, еще подумал, рассердился: пушкин — это ж наше все! А Бенедикт, тем более, Зам по морским и окиянским. Вот что надо сделать: выдолбить ладью большую, да с палками, да с перекрестьями, вроде корабля. У речки поставить. И пушкина наверх вторнуть, на самую на верхотуру. С книгой в руке. Чтобы выше александрийского столпа, и с запасом.
Пущай стоит там крепко и надежно, ногами в цепях, головой в облаках, личиком к югу, к бескрайним степям, к дальним синим морям.
— Пушкина моего я люблю просто до невозможностев, — вздохнул Бенедикт.
— Больше меня? — нахмурился тесть. — Смотри у меня! Пиши: Указ Двадцать Восьмой. «О мерах противопожарной безопасности».
Фита
— Папа жалуются, что ты от него отсаживаешься, за столом-то. Обижаешь папу-то…
— Пахнет от него, вот и отсаживаюсь.
— Пахнет! Ишь! Чем же это тебе пахнет!
— Покойником пахнет.
— Но дак а чем же. Не тульпаном же ему пахнуть?
— А мне противно.
— Но дак и что? Это по работе!
— А я не хочу. Пусть не пахнет.
— Скажите, какой нежный.
Бенедикт отвечал рассеянно, привычно, не подымая глаз, — он сидел за просторным столом, в светлой палате Красного Терема. На потолке, — помнил и не глядя, — роспись кудрявая, цветы да листья. Которые ржавью наведены, — те вроде коричневые, которые тертыми ракушками, — зелененькие, ну а синим камнем если, — так те аж синие. Лепота! Свет широко входит в зарешеченные окна, на дворе лето, травы да цветы, и на потолке всегда лето. Бенедикт ел сладкие жамки и читал журнал «Коневодство». Спокойно читал, с удовольствием: журналов этих цельный коридор, на весь век хватит. Вот почитает из журнала, а потом «Одиссею» немножко, потом Ямамото какое, или «Переписку из двух углов», или стихи, или «Уход за кожаной обувью», а то Сартра, — чего захочет, то и почитает, все тут, все при нем. На веки веков, аминь.