Гостинцы взял: мышей связку, жбан квасу, — чтоб не с пустыми руками в дом приходить, — и букет колокольчиков.
Вроде все путем. А боязно. Что будет?
Подошел к воротам, постоял. Из будки холоп вышел. Недовольный.
— К кому?
— Ольги Кудеяровны сослуживец буду.
— Назначено?
— Назначено.
— Обожди тут.
Холоп в будку возвернулся, долго берестой шуршал.
— Как звать?
Бенедикт сказал. Опять холоп берестой пошуршал.
— Проходи.
Калитку малую в заборе отворил, — Бенедикт прошел. А там другой забор, аршин на пять от прежнего отступя. И еще будка, а в ней тоже холоп, еще недовольней прежнего.
— К кому?
— Ольги Кудеяровны сослуживец.
— Что несешь?
— Гостинцы.
— Гостинцы сдать.
— Как это… Я ж в гости зван, как я без гостинцев?
— Гостинцы сдать и вот тут расписаться. — Холоп Бенедикта будто и не слышал. Бересту развернул и записал: «Мышь домашняя бытовая — дюжина. Квасу жбан деревянный малый — один. Цветки синие полевые — пучок».
Бенедикт вдруг — к месту, не к месту, — рассердился:
— Цветки не отдам!!! Не имеете права!!! Я в гости самолично Ольгой Кудеяровной приглашенный!!!
Взял, да перед тем как расписаться, «цветки» и вычеркнул.
Холоп подумал-подумал:
— Пес с тобой. Проходи.
Как выразил-то нехорошо, — «пес». Но пропустил. За второй забор пропустил, — а там третий. У третьих ворот два холопа с лавки поднялись, не говоря худого слова, а и доброго не говоря, Бенедикта с ног до головы всего ладошами обхлопали: видать, дознавались, не запрятал ли чего в штанах да под рубахой. А только ничего лишнего, кроме хвостика, у него не было.
— Проходи.
Бенедикт думал, там опять забор, а нет, забора не было, а только открылся сад-палисад с деревьями да цветами, да всякими пристройками, а тропки желтеньким песком усыпаны, а в глубине сада — терем. Вот раньше Бенедикт не боялся, а тут забоялся: никогда он такого благолепия и богатства не видывал. Сердце в груди заколотилося, а хвостик из стороны в сторону: туда-сюда, туда-сюда, — замахал. И в глазах притемнилось. Не помнил, как его и в дом-то ввели под белые руки.
Вот холопы-то его ввели, да в палате одного и оставили. Сколько-то времени прошло, — вроде зашуршало за дверями. Зашуршало, двери отворилися, — и выходит Сам. Папенька Оленькин. Добра этого хозяин. Тесть будущий.
Заулыбался.
— А добро пожаловать. Ждем. Бенедикт Карпыч? А меня звать Кудеяр Кудеярович.
И смотрит. И Бенедикт смотрит. А сдвинуться не может — ноги будто к полу приросли.
Росту Кудеяр Кудеярыч большого, али сказать, длинного. И шея у него длинная, а головка маленькая. Поверху головка вроде лысоватая, а окрай плеши — волос венчиком, бледный такой волос, светленький. А бороды нет, один рот длинный, как палочка, и углы у него вроде как книзу загибаются.
И он этот рот то приоткроет, то призакроет, будто ему дышать непривычно, дак он по-всякому пробует. А глаза у него круглые и желтые, как огнецы, и на дне глаз вроде как свет светится.
Рубаха на нем белая, просторная, враспояску. Порты широкие, книзу-то пошире. На ногах — лапти домашние.
— Что встали, Бенедикт Карпыч? К столу прошу.
И под локоток в другую горницу подталкивает. А в другой горнице стол накрыт. И-и-и-и-и! — чего только нет на столе на том! От одного края до другого — миски, миски, блюда всякие, котлы да тарелки! Пирожки без счету, блины-оладьи, пампушки витые, кренделя, вермишель разноцветная! А гороху! а из хвощей снопы сделаны да по углам расставлены! а грибыши! — цельные тазы, и с нависанием: сейчас через край поскачут. А птички цельные, махонькие, в тесто завернуты: с одного конца ножки торчат, с другого — головка! А посередь стола — туша мясная: никак, козляк! Цельного козляка на стол потратили, а ведь того козляка еще поди вырасти! А, знать, правильно у него гостинцы отобрали: куда ему со своими мышами да супротив козляка!
А за столом Оленька сидит, нарядная, зарумянившись, и глазки потупила; вот как она Бенедикту в видениях представлялась, так и сидит: блуза на ней белая, шейка бусами обмотана, головка гладенько причесана, на лбу лента! А как Бенедикт в горницу взошел, так Оленька еще больше раскраснелася, а глаз не подняла, только сама себе улыбнулася.
Страшно!
А с другой стороны горницы еще одна дверь отворилась, и входит теща. Али, сказать, вплывает: баба толщины необъятной, половина уж в горнице, здоровается, а другая половина еще и в двери не взошла, ждать надо.
— А это, — тесть говорит, — супруга наша Феврония. Роду стариннейшего, из французов.
— Така у нас семейная легенда, — говорит теща.
Бенедикт теще в ножки упал, рукой поклон отмахнул, другой рукой букет колокольчиков сунул.
— Кушанья стынут, — говорит теща. — Откушайте, не побрезгуйте.
Сели за стол, на лавки. Бенедикт напротив Оленьки, тесть с тещей по бокам.
— Накладывайте, — теща говорит.
Бенедикт опять заробел: как себя держать-то? Ежели он себе много наложит, подумают: о, какой зять прожорливый! Такого, небось, не прокормишь! А если мало возьмешь, подумают: о, какой зять слабосильный! Небось и гвоздя не забьет. Пирожок, что ли, взять. Потянул руку к пирожку, и все на эту руку посмотрели. Отдернул.
— Мы любим много кушать, — теща говорит. Наложила себе. И Кудеяр Кудеярыч наложил. И Оленька. Бенедикт опять руку потянул, — к оладьям, и все: раз! — и посмотрели. Опять отдернул.