И упиться, упиться, упиться буквами, словами, страницами, их сладким, пыльным, острым, неповторимым запахом!.. О маков цвет! О золото мое нетленное, невечернее!
— Ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы!!!.. — крикнул в блаженстве Бенедикт.
— Что, зятек, созрел? — тихо засмеялись сзади, над ухом. Бенедикт вздрогнул и открыл глаза.
— Ну вас совсем, папа! Напугали!
Тесть подкрался бесшумно, даже половицы не дрогнули. Видно, когти втянул. На нем тоже был красный балахон, на голове — колпак, только по голосу да по вони слышно было, что, — да, тесть, Кудеяр Кудеярыч.
— Дак как? — шепнул тесть. — Ковырь?
— Не понял…
— Сковырнуть тянет? Федора Кузьмича, слава ему, сковырнуть готов? Злодея-мучителя? Карлу проклятого?
— Готов, — твердо шепнул и Бенедикт. — Папа! Я бы его своими руками!..
— Сердечко твое золотое!.. — радовался тесть. — Ну?! Наконец-то!.. Наконец-то!.. Дай обниму!
Бенедикт с Кудеяр Кудеярычем стояли обнявшись, смотрели на город с высоты. В избах затеплились синие огоньки, закат погас, проступили звезды.
— Давай друг другу клятву дадим, — сказал Кудеяр Кудеярыч.
— Клятву?
— Ну да. Чтоб дружба навек.
— А… Давайте.
— Я тебе — все. Я тебе дочь отдал, а хочешь — жену уступлю?
— Н-н-необязательно. Нам нужен кант в груди и мирное небо над головой. Закон такой, — вспомнил Бенедикт.
— Верно. И чтоб вместе — против тиранов. Согласен?
— А то.
— Разорим гнездо угнетателя, лады?
— Ох, папа, там книг как снега!
— И-и, милый, больше. А он картинки из них дерет.
— Молчите, молчите, — заскрежетал зубами Бенедикт.
А он картинки из них дерет.
— Молчите, молчите, — заскрежетал зубами Бенедикт.
— Не могу молчать! Искусство гибнет! — строго высказал тесть. — Нет худшего врага, чем равнодушие! С молчаливого согласия равнодушных как раз и творятся все злодейства. Ты ведь «Муму» читал? Понял притчу? Как он все молчал-молчал, а собака-то погибла.
— Папа, но как…
— Ништяк, все продумано. Революцию сделаем. Только тебя и жду. Ночью полезем, он ночью-то не спит, а стража будет умаямши. Лады?
— Но как же ночью, ночью темно!
— А я на что? Али я не светоч?
Тесть пустил глазами луч и засмеялся довольно.
Чисто и ясно, льдисто было на душе. Без неврозов.
Ять
В Красном Тереме запах такой с плеснецой, — знакомый, волнующий… Ни с чем не спутаешь. Старая бумага, древние переплеты, кожа их, следы золотой пыльцы, сладкого клея. У Бенедикта немножко подкашивались и ослабевали ноги, будто шел он на первое свидание с бабой. С бабой!.. — на что ему теперь какая-то баба, Марфушка ли, Оленька ли, когда все мыслимые бабы тысячелетий, Изольды, Розамунды, Джульетты, с их шелками и гребнями, капризами и кинжалами вот сейчас, сейчас будут его, отныне и присно, и во веки веков… Когда он сейчас, вот сейчас станет обладателем неслыханного, невообразимого… Шахиншах, эмир, султан, Король-Солнце, начальник ЖЭКа, Председатель Земного Шара, мозольный оператор, письмоводитель, архимандрит, папа римский, думный дьяк, коллежский ассессор, царь Соломон, — все это будет он, он…
Тесть освещал дорогу глазами. Два сильных, лунно-белых луча обшаривали коридоры, — пыль то загоралась и плавала в столбах света, то погасала на миг, когда тесть смаргивал, — голова у Бенедикта кружилась от частых вспышек, от запаха близких книжных переплетов и сладковатой вони, шедшей из тестевой пасти, — тот все подергивал головой, словно его душил ворот. Тени, как гигантские буквицы, плясали по стенам, — «глаголь» крюка, «люди» острого колпака Бенедикта, «живете» растопыренных, осторожных пальцев, ощупывающих стены, шарящих в поисках потайных дверей. Тесть велел ступать тихо, ногами не шуркать.
— Слушай революцию, тудыть!..
Революционеры крались по коридорам, заворачивали за углы, останавливались, озирались, прислушивались. Где-то там, у входа, валялась жалкая, теперь уже бездыханная, охрана: что может бердыш или алебарда против обоюдоострого, быстрого, как птица, крюка!
Прошли два яруса, поднимались по лестницам, на цыпочках пробегали висячие галереи, где сквозь оконные пузыри сильно и страшно светила луна; черными валенками бесшумно пробежали по лунным половицам; раскрылись внутренние, высокие и узорные сени, где похрапывала, — ноги взразвалку, шапки на грудях, — пьяная внутренняя охрана. Тесть тихо заругался: ни порядку в государстве, ничего. Все Федор Кузьмич развалил, слава ему! Быстро, сильно тыкая, обезвредили охрану.
После сеней опять пошли коридоры, и сладкий запах приблизился, и, глянув вверх, Бенедикт всплеснул руками: книги! На полках-то — книги! Господи! Боже святый! Подогнулись колени, задрожал, тихо заскулил: жизни человеческой не хватит все перечитать-то! Лес с листьями, метель бесконечная, без разбору, без числа! А!.. А!!!.. А!!!!!!!!! А может… а!.. может тут где… может и заветная книжица!.. где сказано, как жить-то!.. Куда идтить-то!.. Куда сердце повернуть!.. Может, ту книжицу Федор Кузьмич, слава ему, уже нашел, разыскал да читает: на лежанку прыг, да все читает, все читает! Вот он ее нашел, ирод, да и читает!!! Тиран, бля!
— Не отвлекайся! — дохнул в лицо тесть.
Коридоры ветвились, загибались, раздваивались, уходили в неведомые глубины терема. Тесть крутил глазами — только книжные корешки мелькали.
Тесть крутил глазами — только книжные корешки мелькали.
— Должон простой ход быть, — бормотал тесть. — Где-то тут простой ход быть должон. Быть того не может… Где-то мы тут сбилися…