Вот читаешь, губами шевелишь, слова разбираешь, и вроде ты сразу в двух местах обретаешься: сам сидишь, али лежишь, ноги подогнувши, рукой в миске шаришь, а сам другие миры видишь, далекие, али вовсе небывшие, а все равно как живые. Бежишь, али плывешь, али в санях скачешь: спасаешься от кого, али сам напасть задумал, — сердце колотится, жизнь летит, и ведь чудеса: сколько книжек, столько и жизней разных проживешь! Как все равно оборотень какой: то ты мужик, а то вдруг раз! — и баба, а то старик, а то дитя малое, а то целый отряд, что в дозоре сидит, а то просто не знам что. А если правда это, что не сам Федор Кузьмич, слава ему, все эти книги сочинил, так и что с того? Знать, другие Федоры Кузьмичи, древние люди, сидели, писали, виденья видели, оно и пусть.
А сейчас, небось, в Рабочей Избе свечки зажжены, свитки развернуты, Шакал Демьяныч зорко по сторонам посматривает. Константин Леонтьич быстро-быстро строчит, переписывает, да время от времени письменную палочку бросит, да руками-то всплеснет! да вскрикнет! — очень он всегда волнуется, что там в книгах-то понаписано. А потом опять письменную палочку хвать, да давай дальше строчить… А Варвара Лукинишна голову склонила, гребешками трясет, про себя что-то думает… Что у ней за книга-то дома припрятана? Там про свечу что-то было, про обманы… А ни Бенедикта, ни Оленьки в Избе уж нету… Оленька на лежанке лежит, нудит, сметаной обмазанная, а Бенедикт на тубарете раскачивается. Сейчас бы мышей наловить, пойти на торжище и на книгу сменять. А только мышей в нашем доме нету.
А вот что за книгу тесть выносил, Бенедикту совал? А вот пойти да спросить? Раз уж тесть не заболел, тьфу, тьфу, тьфу, так это уж точно: можно в руки брать.
Твердо
Вот тесть опять поближе подсел, рот открыл и спрашивает:
— Не пришли ли мысли какие неподходящие?..
А Бенедикт осмелел и сказал:
— Ага. Пришли.
Тесть обрадовался!
— Ну-ка, ну-ка, послушаем!
— А вот что вы за книгу-то мне совали давеча? Когда я свататься-то приходил?
— А ты почем знаешь, что это книга?
— Да уж знаю.
— А откуда? Показывал кто?
— Может, и показывал.
— А кто?
— А что за книга-то?
— Нет, а кто показывал?
Бенедикт думал сказать, но не решился: мало ли…
— А вы не спрашивайте, а почитать дайте.
— А ты скажи, кто показывал.
— А у нас дома была, — сказал Бенедикт, и даже не соврал.
— А где ж она?
— Сожгли. Тятя сжег.
— А зачем?
— А чтоб Болезни не было, тьфу, тьфу, тьфу.
Тесть подумал, глазами посветил, ногами поскреб.
— Вот то-то народ вы отсталый. Отсталый народ…
— Почему это мы отсталый?.. Указы выполняем. Научные достижения все перенимаем: коромысло, часы солнечные. Гвозди.
— А потому отсталый, что дальше своего носа ничего не видите, — объяснил тесть, — и государственного подхода к обчественным процессам не проницаете.
Бенедикт немного приуныл: это верно, государственный подход ему плохо давался. Пока не пришлют в Указе разъяснения, он государственного подхода к делам не проницал, понимал по-простому. Когда растолкуют, — тогда да, тогда проницал. А государственный подход, — он всегда с вывертом: ты думаешь, надо так толковать, — ан нет, толковать надо не так, а эдак. Сам нипочем не догадаешься.
— Вот и на Болезнь, — продолжал тесть, — у вас взгляд неправильный.
— Я слыхал, — осторожно сказал Бенедикт, — что это традиция.
— Какая традиция?
— А лечить. Что раньше от книг радиация была, вот и лечили, у кого книга. А теперь двести лет прошло, так это уж все равно. Такая традиция. Я слыхал.
Тесть сильно свет глазами пустил. Скребанул по полу, чуть половицу не выворотил.
— Бенеди-и-икт! Иди сюда, любиться будем! — позвала Оленька из соседней горницы.
— Лежи, жди! — прикрикнул тесть. — У нас разговор служебный! Мировоззренческий!.. Стало быть, так… Не в книгах Болезнь, мил человек, а в головах.
— Вроде насморка?
— Хуже. Вот ты говоришь: гвозди. Хорошо. Раньше гвоздей не знали, так?
— Так.
— Что ж, без гвоздей лучше было, что ли?
Бенедикт подумал.
— Хуже было.
— Верно. Стало быть, раньше было хуже. А теперь лучше. Улавливаешь?
— Вроде улавливаю.
— А еще раньше — еще хуже. А допрежь всего — вообще Взрыв. Это что же, хорошее дело, как по-твоему?
— Не приведи Господь!
— Ну вот. Стало быть, двигаться нам надо куда? — вперед. Ты когда по улице идешь, разве пятиться станешь? Нет, ты вперед глядеть будешь. Для чего и глаза на лбу, а не на заду, верно? Природа нам указание делает.
— Верно, — признал Бенедикт.
— Только вперед, и никак иначе. А я вот, к примеру, как я есть Главный Санитар, буду путь освещать. — И пустил луч, как все равно луна взошла. — Теперь прояснение наступило?
— Нет, — сказал Бенедикт.
— Опять нет. Ну что ты будешь делать… Ну хорошо. Отсталость, — объяснил тесть, — в обчестве большая. А человек человеку — брат. Ну-к, может брат брату не подмочь? Кто он после этого будет? Плохой человек, михрютка! Подмочь, подправить — это первое дело. А то некоторые как рассуждают: моя хата с краю. Хорошо это?
— Вроде нехорошо. Это мараль.
— Верно. А как подмочь?
— Не знаю.
— А ты подумай.
— Ну, не знаю… Накормить?
— Хэ! Рассудил! Да ведь если кормить да кормить, да кормить да кормить, так людишки и работать бросят. Один ты работать и будешь, на них стараться. А ну как у тебя еда вся выйдет? Где новую взять? Откуда ж еда, если никто не работает? Нет! Думай еще.
Один ты работать и будешь, на них стараться. А ну как у тебя еда вся выйдет? Где новую взять? Откуда ж еда, если никто не работает? Нет! Думай еще.
Бенедикт стал думать: как подмочь брату. Правда, у него брата не было, и думать было несподручно. Представлялся кто-то докучный, долговязый: сидит будто на тубарете и нудит: «Бра-а-ат… Помога-а-ай… Помога-а-ай, бра-а-ат…» И не захочешь, а по шее дашь.