Жуют.
— Стало быть, — говорит тесть, — жениться хотите.
— Хочу.
Опять молчат да жуют. Бенедикт в третий раз думал чего-нибудь себе на тарелку наложить, только руку приподнял, а они опять — глядь!.. И у тестя в глазах будто огонь какой блеснул. Что такое…
— Жениться — дело сурьезное… Я вот, когда на супруге своей Февронии женился, так ей и сказал: это дело сурьезное.
— Да, мы на свадьбе много поели, — теща.
— Хорошо поели на свадьбе, — тесть.
Намекают они, что ли? У Бенедикта хвостик от волнения стал легонько об лавку постукивать.
— Почему плохо кушаете? — теща опять.
Ай, была не была. Руки вытянул, козляка ножку отхватил, на тарелку себе плюхнул, и еще вермишели сверху. И хвощей взял. И как он это сделал, так вдруг у них у всех в глазах-то опять будто свет какой мелькнул, как все равно луч.
— Стало быть, к семейству нашему присоединиться желаете, — это тесть.
— Желаю.
— Трудностев семейных не боитесь? Хозяйство вести — не бородой трясти.
— Не боюсь. Я на всякое дело сподручный.
— На всякое?
— Ага.
Я на всякое дело сподручный.
— На всякое?
— Ага.
Тут под столом чего-то прошуршало. Мышь, должно быть.
— Ну а ежели дело очень сурьезное?
— Готов. Пожалуйста.
— О как.
Тут за столом вроде бы опять чуток светлее стало. Бенедикт себя пересилил, глаза поднял, посмотрел, — а у тестя в глазах, точно, чего-то светится. Как если б огнец через себя огонь пропускал. И в горнице, — вечер уже смеркаться начал, — от этих глаз лучи исходят. Вот как от лучины, если на нее через кулак смотреть: кульком кулак свернуть и смотреть. Как дорожка лунная. Смотрит тесть в свою тарелку, а все, что в ней наложено, и в сумерках видать. Смотрит на стол, — и как огнем шарит, освещает. На Бенедикта посмотрел, — еще больше свету подпустил, так что Бенедикт отморгнулся и головой дернул.
А Оленька тестю:
— Папенька, контролируйте себя.
Бенедикт покосился вбок, — такие же лучи теща пускает. И Оленька. Но послабже.
И опять под столом прошуршало. И хвостик у него забился пуще прежнего.
— Вы себе побольше накладывайте, — говорит теща. — У нас вся семья очень много кушает.
— Стариннейшего роду, из французов, — подтвердил тесть.
— Вермишельки еще возьмите.
— Благодарствуйте.
— Но а мыслей у вас каких неподходящих не водится? — опять тесть.
— Каких мыслей?
— Всяких мыслей неподходящих, — своеволия, али злоумышления какого…
— Никаких таких мыслей у меня не водится, — испугался Бенедикт.
— Ну а насчет душегубства как?
— Какого душегубства?..
— Мало ли… А не думается ли: вот женюсь, да тестя с тещей изведу, да сам себе все их добро и заберу?..
— Вы что?..
— Нет?.. А не думается ли: вот бы их загубить, а самому на их место засесть, да день-деньской яства кушать?..
— Да что же вы это такое говорите?.. Да с чего?.. Кудеяр Кудеярыч?! Да я…
— Папенька, — Оленька опять голосок подала, — контролируйте себя.
А под столом опять что-то заскреблось, — ну просто вот совсем рядом. Бенедикт не выдержал, локтем кусок хлеба нарочно со стола спихнул, и нагнулся, будто поднять. А под столом — ноги тестя в лаптях. А сквозь те лапти — когти, длинные такие, серые, острые. И теми когтями он пол под лавкой скребет, и уже наскреб целую горку, — лежит как все равно волосы, али солома какая кудрявая, светлая. Посмотрел — и у тещи когти. И у Оленьки. У Оленьки поменьше будут. Кучка под ней поменьше наскребана.
Бенедикт ничего не сказал, — чего тут скажешь? Взял и оторвал себе еще козляка кусок. И хвощей цопнул — много. Очень много.
— Но а скажите, — тесть продолжал, — а не приходят ли такие мысли: дескать, не так живем, неправильно жизнь наша устроена?..
— Нет, не приходят.
— А не приходят ли мысли: найти виноватого, да и удавить его, али в бочку головой?
— Не приходят.
— А то хребтину переломить, али с башни оземь сбросить?..
— Нет, нет!
— А что это так стучит-то? — Теща голос подала. — Вроде стук какой?..
Бенедикт быстро под себя руку сунул и хвостик зажал.
— А не приходят ли мысли: дескать, мурзы во всем виною, а сковырнуть их?..
— Нет!!!
— А Самого-то Набольшего Мурзу никогда сковырнуть не замышлялось?..
— Нет!!! Нет!!! Не понимаю вашего разговору!!!
— Как же не понимать?.. Самого-то Набольшего Мурзу, говорю, Федора Кузьмича, слава ему, сковырнуть мечтаний не было?..
— Кудеяр Кудеярыч!!!..
— Контролируйте себя, папенька…
— Ну хорошо… А вот чего покажу…
Тесть из-за стола встал, в другую горенку сходил, и — книгу выносит.
Старопечатную. Бенедикт обе руки под себя заложил и крепко там держал.
— Чего покажу… Это видел?
— Никогда!!!
— А что это, знаешь?
— Нет!
— А если подумать?
— Ничего не знаю, ничего не видел. Не слыхал. Не понимаю, не хочу, не мечтал.
Тесть книгу на коленях разложил, свет на нее пустил и страницы переворачивает.
— Хочешь такую?.. Подарить тебе?.. Хорошая!..
— Ничего не хочу!!!
— А жениться?..
Жениться!.. Бенедикт чуть не забыл, — от страха, тоски, непробудного позора, зажатого в кулачках под туловом, — что ему жениться надо. Жениться! — как ему и в голову-то это дело прийти могло! Вознесся, дубина, пес приблудный! Мало ему было Марфушки, Капитолинки, Верки Кривой, Глашки-Кудлашки да и других многих! Ишь, на какую девушку размахнулся: глазки долу, личико белое, коса в пять аршин, подбородок с ямочкой, на ногах когти! Бежать! Право, бежать, — котомку за плечо да и бежать, на восход ли, на юг ли, без оглядки, до самого до Море-окияна, до синего простора, до белых песков!