— Поехали, — поторопил Тетеря. — Мерзну.
— Будешь, тварь, еще мне указывать! Надо — так и померзнешь!
Ногой пнул гадину в бок, в сани сел, медвежьей шкурой укрылся.
— Пшо-о-ол! Галопом — и с песнями!
Червь
…Никита Иваныч и с ним другой Прежний, Лев Львович, из диссидентов, сидели за столом и пили ржавь. Видать, давно пили и набрались хорошо: личики красные, бормочут чепуху.
Бенедикт снял шапку.
— Доброго здоровьичка.
— Беня?! Беня! Да ты ли это?! — Обрадовался, засуетился. — Сколько лет, сколько зим! Нет, правда? Год, два?.. С ума сойти… Знакомы? Бенедикт Карпов, наш скульптор, народный Опекушин.
Лев Львович посмотрел с сомнением, будто и не узнал, будто сам когда-то пушкина нести не помогал; личико покривил:
— Кудеяровых зять?
— Ага.
— Слышал, слышал про ваш мезальянс.
— Спасибо, — поблагодарил Бенедикт. Даже растрогался. Слышали, значит.
Сел, Прежние подвинулись. Теснота, конечно. Вроде избушка с прошлого раза меньше стала. Свечка чадит, натекает, тени пляшут. Стены закопченные. На столе тоже нищета: жбан, да кружки, да горошку тарелка. Налили Бенедикту.
— Ну, что же ты?.. Как?.. Ну ты подумай… А мы сидим вот, выпиваем… О жизни беседуем… О прошлом… То есть, конечно, и о будущем тоже… Вот о Пушкине нашем… Как мы его ваяли, а? Как воздвигали! Какое событие! Эпохальное! Восстановление святынь! Историческая веха! Теперь он снова с нами. А ведь Пушкин, Беня, Пушкин — это наше все! Все! Вот ты об этом подумай, запомни и усвой… Но — представляешь, жалость какая. Он уже требует реставрации…
— Чего он требует?!.. — привстал Бенедикт.
— Чинить, чинить его надо! Дожди, снег, птицы… Вот если б он был каменный! О бронзе я уж молчу, до бронзы еще дожить надо… И потом народ — народ совершенно дичайший: привязали веревку, вешают на певца свободы белье! Исподнее, наволочки, — дикость!
— Да вы ж сами хотели, чтоб народная тропа не зарастала, Никита Иваныч! А теперь жалуетесь.
— Ах, Боже мой, Беня… Ну это же в переносном смысле.
— Пожалуйста, перенесем куда скажете. Холопов пригоню. На санях тоже можно.
— О Боже мой, Господи, царица небесная…
— Нужен ксерокс, — это Лев Львович, мрачный.
— Не далее, как сто лет назад вы говорили, что нужен факс. Что Запад нам поможет. — Это Никита Иваныч.
— Правильно, но ирония в том…
— Ирония в том, что Запада нету.
— Что значит нету! — рассердился Лев Львович. — Запад всегда есть.
— Но мы про это знать не можем.
— Нет уж, позвольте! Мы-то знаем.
— Но мы про это знать не можем.
— Нет уж, позвольте! Мы-то знаем. Это они про нас ничего не знают.
— Для вас это новость?
Лев Львович еще больше помрачнел и ковырял стол.
— Сейчас главное — ксерокс.
— Да почему же, почему?!
— Потому что сказано: плодитесь и размножайтесь! — Лев Львович поднял длинный палец. — Размножайтесь!
— Ну как вы мыслите, — Никита Иваныч спрашивает, — ну будь у вас и факс и ксерокс. В теперешних условиях. Предположим. Хотя и невероятно. Что бы вы с ними делали. Как вы собираетесь бороться за свободу факсом? Ну?
— Помилуйте. Да очень просто. Беру альбом Дюрера. Это к примеру. Черно-белый, но это не важно. Беру ксерокс, делаю копию. Размножаю. Беру факс, посылаю копию на Запад. Там смотрят: что такое! Их национальное сокровище. Они мне факс: верните национальное сокровище сию минуту! А я им: придите и возьмите. Володейте. Вот вам и международные контакты, и дипломатические переговоры, да все что угодно! Кофе, мощеные дороги. Вспомните, Никита Иваныч… Рубашки с запонками. Конференции…
— Конфронтации…
— Гуманитарный рис шлифованный…
— Порновидео…
— Джинсы…
— Террористы…
— Обязательно. Жалобы в ООН. Политические голодовки. Международный суд в Гааге.
— Гааги нету.
Лев Львович сильно помотал головой, даже свечное пламя заметалось:
— Не расстраивайте меня, Никита Иваныч. Не говорите таких ужасных вещей. Это Домострой.
— Нет Гааги, голубчик. И не было.
Лев Львович заплакал пьяными слезами, стукнул кулаком по столу, — горошек подскочил на тарелке:
— Неправда! Не верю! Запад нам поможет!
— Сами должны, собственными силами!
— Не первый раз замечаю за вами националистические настроения! Вы славянофил!
— Я, знаете…
— Славянофил, славянофил! Не спорьте!
— Чаю духовного возрождения!
— Самиздат нужен.
— Но Лев Львович! Но самиздат у нас и так цветет пышным цветом. Вы же сами в свое время настаивали, не правда ли, что это основное. И вот, пожалуйста, — духовной жизни никакой. Значит, не в том дело.
— У меня жизнь духовная, — кашлянув, вмешался Бенедикт.
— В каком смысле?
— Мышей не ем.
— Ну, и?..
— В рот не беру. Только птицу. Мясо. Пирожок иногда. Блины. Грибыши, конечно. Соловей «марешаль» в кляре, хвощи по-савойски. Форшмак из снегирей. Парфэ из огнецов а-ля-лионнэз. Опосля — сыр и фрукты. Все.
Прежние молчали и смотрели на него в четыре глаза.
— А сигару? — осклабился наконец Лев Львович.
— Цыгару курить в другую палату переходим. К печке. Теща моя, Феврония, за столом не велит.
— Помню Хавронью, — заметил Лев Львович. — Папашу ее помню. Дебил. Дедушку. Тоже был дебил. Прадедушка — тоже.
— Совершенно верно, — подтвердил Бенедикт. — Стариннейшего роду, из французов.
— Плодились и размножались, — захихикал пьяненький Никита Иваныч. — Вот вам! А? Лев Львович!