— Эх, ты… — Ариана медленно, с силой, отвела его руки — он гладил ее по голове.
Она встала и лениво побрела к дому. В походке сквозило равнодушие, ну да, теперь она тебя презирает, уже забыла о тебе — вот что ощущалось в ее походке, когда она в легком светло?желтом платье не спеша уходила прочь. Она поднялась по ступенькам, скрылась в доме, и он буквально заставил себя «принять решение» и пойти за ней. Все еще казалось — чепуха, небольшая размолвка, ну, может, фальшивая нота прозвучала, а больше?то ничего.
Наливая пиво, она наконец заговорила:
— Какая красивая у тебя кожа, а руки твои я могла бы разглядывать часами, такие они родные. А вот лицо — нет, тут что?то совсем другое, к твоему лицу слишком много пристало, слишком много вероломства и каких?то оговорок, каких?то «но». И потом, ты, по?моему, очень следишь за выражением своего лица.
Итак, это случилось — Ариана застала тебя врасплох. Как раз в тот момент, когда ты, чуть не лопаясь от самодовольства, упивался мыслью о безнадежности, наслаждался сознанием собственного фатализма. Но если ты и правда любишь, мало просто повалиться на землю, мало быть сломленным и смиренно отдать себя другому, в полную его власть; если и правда любишь, то не можешь быть замкнувшимся в себе, подличать, холодно рассчитывать… Грета. Ты ведь и от нее замкнулся, это началось много лет назад, и ты подличал с ней, ты был с ней холодно?расчетливым и безжалостным. И ты не вправе ни понять, ни простить себя за это. Ты всячески старался показать, что в конце концов Грета всегда может на тебя положиться. В конце концов. На пути к нему, к концу концов, которого они всеми силами не хотят достичь (это история их любви, любви, которой они всеми силами не хотят, история любви, отложенной на потом), ты отводил Грете лишь роль спутницы, — пусть она будет рядом, пусть испытывает привязанность, но не слишком сильную, а как бы само собой разумеющуюся. Грета и стала чем?то само собой разумеющимся, но начала ускользать и все чаще уезжала из дому. И все чаще о чем?то умалчивала. Со временем у нее появились любовники, с которыми она тайком говорила по телефону. Боль была нестерпимой, но ты ее вытерпел. И с ревностью в общем?то справился. Тоже стал избегать Греты, немножко страдая, немножко чувствуя свою правоту. Ревниво косился на ее куртки и пальто в прихожей на вешалке, когда она уезжала.
В эти мысли внезапно ворвалась тишина. Пивная бутылка на столе пуста. Арианы нигде нет. Поискав, нашел ее — в спальне, на кровати, со стаканом пива в руке. Она лежала совсем тихо, не слышно было даже дыхания, волосы упали на лицо, и видно — впервые — ухо. В нерешительности остановился, не подходя близко. Что она думает о тебе? Ситуация, казалось, была такой, для которой не существует каких?то правил. Напало оцепенение, словно неведомые колдовские чары, взгляд Арианы из?под прикрывающих лицо волос, казалось, устремлен прямо на тебя.
— Разве тебе не понятно, — сказала она, — я чувствую себя будто немая или будто я, как говорится, милая крошка, да и та — твое создание. И должна быть довольна, чтобы и ты был доволен. Мне кажется, ты не ждешь от меня ничего, кроме банальной покорности. А если однажды расщедришься на большее, то я для таких щедрот окажусь слишком мелкой.
Он хотел ответить, но в последнюю минуту удержался; и хорошо, что промолчал, не то начал бы беспомощно лепетать, да, пожалуй, так и лепетал бы с этих пор всегда.
— Что еще я могу сказать? Только то, что мне не нравится, как ты ко мне относишься.
— Значит, мне уйти?
— Ну что за ответ!
Слишком мало опыта, да не в опыте дело, — видимо, не дано ему находить взаимопонимание с женщинами, которые хотели быть для него чем?то большим, чем только неким контрастным дополнением. А теперь приходится признать, что Ариане он стал в тягость. Дожидаться, пока она сама об этом скажет, не хотелось, и с довольно обиженной миной он поспешил объявить, что теперь ему остается одно — уйти. Ариана улыбнулась и обняла его за шею. И с пустым, бессмысленным выражением в глазах, потянула его к себе, раздвинув ноги. Плоть на внутренней стороне бедер казалась вялой и податливой, словно бы растекающейся, это почему?то подействовало возбуждающе, и он — вместо первого слова вырвался хрип — спросил, можно ли к ней лечь. Она кивнула и, снимая юбку, отвернулась к стене, пряча лицо.
Оттолкнула? Нет, может быть, и нет. Но глаза не закрыла: значит, все?таки отталкивает, не подпускает — вот оно что… И на все его отчаянные усилия она не отвечала, в ней была лишь глубина пустоты, и только когда он, тяжело дыша, униженный, сдался и стиснув зубы от ожесточенной, окостенелой обиды, отодвинулся, она принялась его гладить и снова привлекла к себе, медленно. Все — медленно, медленно, так ей хотелось. Взяв в ладони, она поцеловала его разгоряченное, по?детски обиженное лицо и прошептала:
— Ах, до чего же хитрая она, твоя кожа!
Услышав, как прерывисто она дышит, он на какое?то время успокоился. На одно?единственное, пусть долгое, мгновение, когда он увидел ее лицо совсем близко, совсем рядом со своим, она вдруг показалась новой, изменившейся. И промелькнула мысль — лишь теперь ты ее познал. Ее красота пронизывала как боль, красота, столь далекая от всех его прежних образов и представлений.
15
Он надеялся остаться у нее на всю ночь с воскресенья на понедельник. Стал совсем тихим и мягким, но все же держался чуточку угловато, — так она сказала, добавив, что ей это нравится, угловатость нравится и неуверенность, и строптивость, хотя в то же время, сделала она оговорку, эти повадки ей давно знакомы, и когда подобным образом ведут себя мужчины, то это, пожалуй, подозрительно.