Отныне — никакого малодушия. Лихорадка — это хорошо, лихорадка бодрит. Надо, пожалуй, выйти проветриться, на улице пот быстро высохнет. Только бы не встретить Хофмана. Два?три дня иногда бывают более насыщенными, чем целые годы. Он сидел в номере, но мысленно уже рисовал себе, как активно будет действовать в городе, как от его активности все разом изменится.
11
Внезапно начались счастливые трудности. От мыслей об Ариане он отвлекался лишь для того, чтобы через некоторое время к ним вернуться, постепенно он начал понимать, что пишет свои очерки для нее, словно по ее заданию. Расставаться с Гретой не хотелось, он думал о детях, думал о том, как они живут, когда его нет рядом. Но ведь он уехал только на время и не собирается ничего серьезно менять в своей жизни. Хотя как сказать — мысль о принципиальном изменении жизни засела прочно, о том, что еще может появиться будущее, совсем другая жизнь, новая жизнь, в которой сразу же, с первых минут, будут навсегда стерты следы прошлого. Почему вдруг само слово «память» сделалось неприятным, почему любые воспоминания стали вызывать неловкость, неприязнь, отвращение, почему все они неизбежно вызывают чувство вины? В воспоминаниях не остается ничего доброго, только плохое, холодное, все, что было им замазано, подкрашено, подделано, все эти неприятные, неудобные и в конце концов мучительные мысли, которые лишь кое?как удалось ретушировать, а может, совсем не удалось, как не удалось, если начистоту, затушевать многие заблуждения и ошибки, ложные шаги, чувства, обреченные на безответность, а потом и вообще любые чувства. Воспоминания всегда были врагами, обличающими свидетелями, потому что хорошие воспоминания, картины, которые способны вызвать ностальгическую тоску, сделались слишком привычными, со временем стало легко обходиться без них, и наконец они примелькались, потускнели и стерлись. Грета. Чувство к ней тоже сплошная ретушь, а как без этого? — чтобы не могла оскорбить, отвергнуть настоящее чувство. Когда они перебрались в загородный дом, началась новая жизнь, появилось будущее. Жить за городом захотела Грета, и она же первой начала томиться от сельской скуки. Втайне его глубоко, страшно разочаровало то, как просто и легко Грета отвернулась от сельской идиллии, о которой раньше мечтала. Она уезжала часто, не реже, чем он, и отсутствовала тоже подолгу, но в ее поездках не было никакой необходимости, хотя она и утверждала обратное. Так и получилось, что к тому времени, когда он постепенно открыл в себе склонность к сельскому уединению, даже любовь к жизни в деревенской глуши, к тому времени, когда взрастил в себе эту любовь, Грета уже изнывала от скуки и в душе проклинала сельский ландшафт и жизнь за городом. Страшно разочаровало ее холодное равнодушие к местам, с которыми он сроднился. Отчуждение росло день ото дня, он все больше от нее отдалялся. Если вдуматься, на самом деле не произошло внезапного резкого разрыва, скорей он был неприметным, но в конечном счете решительным и однозначным, значит, все?таки резким. А он по?настоящему не протестовал, потому что слишком хорошо понимал ее отношение или слишком спешил «понять» и согласиться с ее взглядами.
Увидев дом, они оба пришли в восхищение, не переставая восхищаться, тут же решили купить его и осторожно, бережно ступили на лужайку перед крыльцом, потом на садовую дорожку. Вдоль забора обошли весь участок. Тогда показалось, что им не хватало в жизни именно этого дома и этой ровной, широкой, просторной поймы… Переехали, зажили в сельском доме. Он спокойно обходился без выпивки. Учился видеть этот мягкий свет, неопределенный, струящийся, видеть, как в мягком мареве проступают деревеньки, словно замершие в тихом умилении. Любые очертания, любой предмет, тронутые этим мягким сиянием, в тот же миг обретали возвышенный смысл. Эльза сидела на траве. Карлу было несколько недель от роду… В течение долгого времени Грета не соглашалась работать по заказам гамбургских издателей.
А он над чем тогда работал? Когда не уезжал за границу, мог приходить в редакцию раз в неделю. Сидел в саду, писал. Стали не нужны встречи, договоренности, взаимные визиты, которых в Гамбурге было выше головы. От них только тупеешь, говорила Грета. Он и раньше избегал этих вечных новых знакомств, «встреч с интересными людьми», все, как один, эти люди что?то делали, были известны, благодаря чему?то особенному или благодаря самым обыкновенным занятиям. В то время не хотелось даже ходить в деревенский ресторанчик, они бывали там лишь изредка и никогда не заговаривали с другими посетителями, арендатором кабачка или с его женой. Молодые люди, других посетителей там не бывало, казались пошлыми; приехав за развлечениями из города, они спьяну бормотали не пойми что и пошатываясь бродили туда?сюда, они приезжали на выходных из окружного городка и окрестных поселков с одной целью — напиться, ну и напивались. Грохот, изрыгаемый музыкальным автоматом, тупой, рассеянный грохот, наполнял помещение. От шума мутило, лица превращались в карикатурные хари. В такие часы природный ландшафт казался особенно нежным и хрупким. Сразу пробуждалась тревога, делалось страшно за этот кусочек земли, хотелось перенести его как можно дальше отсюда, туда, где он будет защищен от людей?бульдозеров. И по?прежнему казалось — как только они переехали из Гамбурга и стали жить здесь постоянно, над окрестностью нависла страшная угроза. Казалось даже, что он неслучайно перебрался сюда именно в тот момент, когда появилась опасность, что он здесь именно потому, что должен предотвратить катастрофу. Разумного объяснения этому не было — просто чувствовал так. Но в то же время чувствовал, здесь он под мягкой и надежной защитой, укрыт в недрах огромного живого существа, которому можно доверять. Грете эта мысль понравилась. Она сказала, что каждый день открывает в пейзаже новые очаровательные детали и что жить в сельской местности стоит хотя бы ради таких открытий. Здесь не то что в других природных заповедниках — никаких тебе указателей и щитов с надписями, из?за которых всякое дерево или кустарник превращается в наглядное учебное пособие, получает объяснение и в тот же миг перестает быть живым. Дорожки и тропки еще не приспособили для спортивных и туристских маршрутов, грубо сколоченные скамейки не оборудовали под «уголки отдыха». А уезжать отсюда ненадолго было не жаль, ведь впереди ждало возвращение — он возвращался со звенящим в ушах криком войны и беды, криком других миров. Он не соглашался, если кто?то обвинял его в бегстве от реальности своей страны — здесь реальности как раз в меру, она не душит. А ведь все это еще не прошло окончательно, и только с Гретой у них все рухнуло, она его оттолкнула, он замкнулся в себе, но все?таки часто наблюдал за ней, как бы издалека. Вообще стал внимательным наблюдателем, уверенным лишь в своем физическом существовании, ибо ни настоящих разговоров, ни понимания больше не было. Грета много фотографировала, не только детей, их снимков было множество, целые серии, — теперь снимала все, что привлекало внимание. Собирали грибы, он посадил Карла себе на плечи — Грета фотографировала. Карл выронил ведерко с грибами. Он обругал малыша. Грета подбежала, стала утешать Карла. Сфотографировала рассыпанные грибы. Он заорал: хватит в конце концов, сколько можно, пора прекратить снимать все подряд! Как она посмотрела тогда, с каким изумлением… Не могла понять, почему он не хочет, чтобы все это превратилось в фотоснимок.
12
Хофман на полную громкость включил радио. Быстрые аккорды, длинные переливы, трели, которым нет конца, бесконечная музыка, без пауз, одни и те же, одни и те же, одни и те же ни на миг не умолкающие звуки, они вьются, змеятся, сплетаются, они как нити, как струны, протянувшиеся и перевившиеся над головой, вокруг лба, паутина, опутавшая локти, залепившая глаза, — нервные раздражители, чуждые, незнакомые, в них так легко затеряться и так легко услышать голос дали.