— Что со Славомиром, знаешь?
— Убит.
— А те, кто с ним уходил?
— Тоже.
— Точно знаешь? — Волхв вперился в Мишку недоверчивым взглядом. — Только слышал или сам видел?
— Сам трупы видел. А Славомира, без лица и языка, в лесу оставили, с подрезанными жилами.
— За что? — Волхв снова замер без движения, ожидая ответа на свой вопрос.
— Он внуков своих убить пытался — сыновей Татьяны. Оба ранены, но жить будут. В том бою всех трех сыновей Славомира убили, получается, что он близких родственников между собой стравил — дядьев с племянниками. Потому с ним так и поступили.
— Совсем сдурел старый… — пробормотал волхв себе под нос, но Мишка услышал.
— Тебе видней — сдурел так сдурел. Весть запомнил?
— Грек Илларион, полк воинов-монахов.
— Верно. — Мишка утвердительно кивнул. — Встать можешь?
— Сейчас… ох! Сейчас, погоди немного, уже отходит. Так Корзень из-за этого на городище пошел?
— Почему ты его так зовешь? — Мишка тут же ухватился за возможность получения новой информации.
— Его так… — Волхв, пыхтя, изо всех сил растирал себе ноги, — один человек назвал… перед смертью. Провидцем был. Предрек, что если Корзень со Славомиром схлестнутся…
— Не со Славомиром! — напористо перебил Мишка. — Он другое имя назвал! В Перуновом братстве у всех иные имена, так же как у Корнея — Корзень. Так и у Славомира…
— Ты!.. — Волхв отшатнулся к стенке сарая, и на лице его вновь проступила ненависть. — Ты кто такой?
— У Нинеи спросишь. Но она вряд ли скажет. — Мишка на всякий случай извлек из ножен кинжал и демонстративно подбросил его несколько раз. — Поднимайся и пошли, на ходу быстрее разомнешься.
До лаза в тыне добрались без приключений, волхв на непослушных ногах двигался даже медленнее, чем Мишка на костылях. Уже выбравшись наружу и окончательно поверив в освобождение, он вдруг обернулся и обратился к Мишке:
— Эй, парень! Кукле под одежку напихай чего-нибудь, как будто беременная, и… на-ка вот, Татьяна узнает. — В руке у волхва неизвестно откуда появилась толстая бронзовая игла, тупой конец которой был изготовлен в виде головы языческого идола. — Сначала вытащи, потом обломи или перекуси клещами. Так правильно будет. От кого Нинее поклон-то передать?
— От Михаилы.
— А по-нашему тебя как?
— Ждан. Только она меня все равно Михайлой зовет. Скажи: скоро навещу, только нога подживет.
* * *
— Михайла! Михайла! — опять прервал Мишкины воспоминания голос старосты Аристарха.
— Да что ты сегодня сонный такой? Очнись! Слышишь, о чем спрашивают?
— О чем, Аристарх Семеныч?
— Ну совсем сомлел. Самому-то отцу Михаилу грамота была? Он же на порог прислугу не пустит, мол, нельзя чернецу.
— Была, — отрапортовал Мишка. — С пастырским увещеванием и разрешением от некоторых монашеских обетов до того времени, как выздоровеет.
— Ага. Ну тогда ладно. А почему грамоты с тобой передали, а не с Корнеем Агеичем?
— А про отца Михайла секретарь епископа почему-то меня расспрашивал. И еще один монах — Феофан. Он-то мне грамоты и передал, а почему мне — не знаю.
— Ладно, с этим решили. — Староста обвел глазами собравшихся. — Вроде бы все или еще о чем-то забыли?
— Забыли! — выступил вперед десятник Пимен. — Ты сам намедни обещал.
— И охота тебе, Пима, впустую время тратить! — не очень настойчиво попытался возразить староста.
— Не впустую! Дело важное, и от него благополучие всех нас зависит!
— Так, слушайте. — Аристарх повысил голос. — Десятник Пимен и с ним еще… Пимен, сколько вас?
— Еще семнадцать.
— Десятник Пимен и с ним еще семнадцать человек предлагают… как бы это… да ну тебя, Пимка, сам рассказывай!
— Я — десятник четвертого десятка, обозный старшина Бурей и еще шестнадцать человек — все достойные мужи и бывалые воины, а также крепкие хозяева — хотим, чтобы вы задумались над тем, что сотня наша слабеет, — начал торжественным голосом Пимен. — Сами сегодня убедились: полных десятков у нас только три, двух десятков нет вообще, еще один докатился до такого позора, что и говорить противно. Трое десятников остались без ратников, а это значит, что и еще трех десятков у нас нет. Терпеть такое дальше нельзя, с этим, я думаю, и сотник наш согласен. Так, Корней Агеич?
— Беды наши любой перечислить может, — отозвался Корней. — Что предлагаешь-то?
— Но с перечисленным ты согласен?
— Согласен.
— Теперь еще одно, — продолжил Пимен. — Опять же сегодня вы все убедились: в селе тесно, тын обветшал, надо расширяться…
Кто-то из ратников перебил:
— Так решили же: после Велесова дня, как с жатвой управимся…
— Слыхали? — Пимен повысил голос. — Даже и сроки назначаем, как язычники! Нет чтобы сказать: после дня поминовения благоверных мучеников Бориса и Глеба! Нас для чего сюда прислали больше ста лет назад? Свет христианской веры во тьму языческую нести! А мы что? Дошло до того, что епископ туровский нас в небрежении упрекает! Так вот, Корней Агеич, — Пимен обернулся к сотнику, — тебя князь над нами снова поставил. С этим не спорим — князю виднее, но что ты со всем этим делать собираешься?
— С чем «с этим»? — Голос деда был холоден как лед.
— Повторю еще раз, мне нетрудно. — Пимен обернулся к своим сторонникам, словно ища поддержки, и Мишка понял, что чувствует себя десятник вовсе не так уверенно, как хочет показать. Тем не менее говорить он продолжил вполне бойко: — Ратная сила уменьшается, жилье и крепость наша ветшает, вера православная ослабевает.
Тем не менее говорить он продолжил вполне бойко: — Ратная сила уменьшается, жилье и крепость наша ветшает, вера православная ослабевает. Так и будет дальше или ты как-то все это исправлять собираешься? Если собираешься, то как?
— А сам что-нибудь предложить можешь? Или только беды перечислять способен? — Дед в точности повторил свой предыдущий вопрос, только слова местами поменял.