— Урсула?! Откуда ты?
— Моя светелка через одну будет, господин, — поправила волосы невольница.
От уголка ее губ к левому уху тянулась глубокая ссадина, другой край рта был разбит, под правым глазом красовался огромный кровоподтек, висок над левым превратился в кровавую блямбу.
— Как же тебя выпустили?
— Я рассказала, что являюсь твоей рабой и обязана прислуживать всегда, и днем и ночью, — с гордостью призналась девушка. — И что пойду искать тебя, пусть даже с колодками на ногах и руках. Служанка и указала, где ты отдыхаешь.
— Тебе самой в постели лежать нужно!
— Где прикажешь лечь, господин? Коли позволишь, то на лавке. А нет, так на полу у двери.
— Перестань дурить. — Олег откинул край одеяла. — Иди сюда.
Невольница немедленно воспользовалась разрешением, забралась в постель и тут же прижалась к ведуну всем телом:
— Я так давно не ощущала тебя столь близко, господин… Почему ты не прикасаешься ко мне? Я знаю, раньше ты сохранял мою девственность, чтобы я не потеряла цену, чтобы получить за меня большую плату. Но ведь там, у плота, ты все же сделал меня своей! Тогда почему, господин?
Это было правдой. Но лишь наполовину: он не прикасался к рабыне вовсе не ради лишней гривны серебра, а потому, что не собирался заниматься развращением малолеток. Хотя законы этого мира и позволяли делать с невольниками почти все, что заблагорассудится, по совести своей он этого не желал. Однако там, на берегу реки, на каменном круге, под ногами заросшего мхом зеленого истукана, внутри Олега что-то провернулось, и он с неожиданной страстностью сделал-таки Урсулу своей любовницей. Что было, то было. Но, раз утолив сладострастие, в дальнейшем свой пыл Середин как-то растерял.
— Сама вспомни, какие дни были, — вздохнул ведун. — Все время в бегах, все в хлопотах. А когда не в хлопотах — то в резне очередной. Тут как-то не до любви. К тому же, Ксандр, Любовод, холоп беглый — все они постоянно рядом крутились…
— Любви?! — охнула рабыня и поднялась на локте, глядя в глаза ведуну. — Ты сказал — любви? Господин… Мой господин… Я знаю, кто я такая, я знаю, на что имею шанс, а на что — никакого права, но скажи, скажи мне это еще раз, господин. Умоляю…
Олег молчал, пытаясь понять, что же такое он ухитрился опять ляпнуть. Разве он говорил что-то о любви?
— Ты так на меня смотришь, господин… — отпрянула Урсула. — Я страшная? Я очень страшная, да, господин? Я стала уродливой?
— Ляг, девочка. — Олег мягко опрокинул ее на спину. — Ляг и не шевелись…
Он склонился над невольницей и начал целовать края ее губ медленно, по миллиметру, смещаясь по тем местам, которые остались не тронуты раджафовскими палачами. Сперва верхнюю губу, потом нижнюю, потом опять верхнюю — а рука сама собой скользнула по ее горячему обнаженному телу. По животу, бокам, груди, ощущая, но стараясь касаться как можно легче, чтобы не причинить боль. Рабыни хватило ненадолго — нарушая приказ, она вдруг зашуршала ногами, обхватила Олега, жадно впилась в его губы, попыталась опрокинуть на спину уже его, но не смогла, и ведун оказался сверху. Предписания врачей оказались забыты, и два тела, вкладывая в свои движения всю оставшуюся силу, устремились навстречу друг другу, овладевая и даря наслаждение, порабощая и отдаваясь.
И все-таки сил у них было не много. После сладкого взрыва, потрясшего все тело, Олег опять провалился в забытье и пришел в себя только от прикосновения к плечу:
— Выпей снадобье, господин… — Голубоглазая служанка протянула ему теплую чашу, после чего взяла со скамейки другую, погладила по голове тонко посапывающую Урсулу: — Твое снадобье, госпожа.
Приняв лекарство, невольница опять подкатилась к нему, прижалась, положив голову на плечо, прошептала:
— Как хорошо… Теперь и умирать можно.
Приняв лекарство, невольница опять подкатилась к нему, прижалась, положив голову на плечо, прошептала:
— Как хорошо… Теперь и умирать можно.
Да, все вокруг было очень хорошо. Даже слишком хорошо… Но тревожные мысли не успели тронуть душу ведуна — спустя несколько минут, ощутив, как по телу разливается приятное тепло, он и сам провалился в объятия сна.
Утро принесло нежданный сюрприз. На скамейке у двери появились две аккуратные стопки одежды. Олегу предназначалась пара шелкового исподнего из подштанников на завязках и короткой рубахи. Поверх надевались мягкие войлочные полусапожки с пришитой на прочную жилу кожаной подошвой, черные шерстяные шаровары и алая атласная рубаха с застежками из пахучего сандалового дерева. Для Урсулы выложили две длинные, ниже колен, рубахи — шелковую нижнюю и верхнюю из голубого атласа, а поверх того — суконную черную жилетку, расшитую маками и колокольчиками, и островерхий желто-красный колпак из жесткого войлока. Из войлока были и украшенные мелким жемчугом и бисером тапочки.
— Похоже, пришел час свободы, — принялся одеваться Середин.
Облачившись, они покинули комнату и повернули направо, к середине дома. Ведун угадал: через десять шагов они вышли в коридор, уходящий вглубь дворца — его освещало окно, прорубленное как раз в торце. Еще через сто шагов они нашли витую лестницу, спустились в полумрак — и уже отсюда, по яркому свету, без труда определили выход во двор.