— Что же ты ослаб-то так, барчук?! — укоризненно покачал головой дядька. — Сколько раз тебе сказывал: щитом, коли враг открылся, завсегда бить сподручнее! На нем заточки нет, им и по железу колотить не жалко. Щит тяжелый — и броню пробьет, и кирасу выгнет. А бездоспешному все ребра разом переломает. Понял? И еще… Вижу, сразить меня тебе хочется — голову снести али грудь проколоть. Желание это доброе, да токмо для поединка боле годное, не для сечи. В сече времени завсегда в обрез, да и силу беречь надобно. Посему шибко к победе полной не стремись. Твое дело — убрать ворога, дабы на поле не мешался, и все. Руку заметил — отсекай, и дальше наступай. Ногу кто выставил — ее руби, и забывай о вороге. Жив, не жив — то уж не важно. Важно — не рубится он более ни с кем. Упал, убежал — его дело. Кровь из жил вытечет — все едино преставится. До головы вражьей добраться — хлопот много, а проку никакого. По колену его стукни, чтобы упал и не мешался, и все. Поединок честный — дело доброе. Но в сече уцелеть — важнее. Все, бери щит. Нападай!
Андрей крутился вокруг Пахома довольно долго. Кольчуга — все равно, что рюкзак на плечах, да и щит с саблей легкими только первые десять минут кажутся. Сам Зверев в своем бы теле умер минут за двадцать. Барчук же, обливаясь потом, отвалился на перевернутую бадью где-то через полтора часа. Говорить он не мог — только дышал широко открытым ртом.
— Слаб ты еще после горячки, дитятко, — покачал головой Пахом, который, даром что раза в три старше, даже не вспотел. — Анфиса, воды от колодца принеси! Андрею Васильевичу умыться. Ты пока отдохни, барчук. Броню, как на завтрак покличут, не снимай. Боярыня не осерчает. Опосля верхом к Барсучьему лесу поскачем. В седле отдышишься. Что же ты запамятовал совсем, как не уставать, клинком работая? Ты его не держи все время-то. Как не нужен — повесь перед ногой али на сгиб руки положи, на плечо, да хоть и на щит. Сабля лежит — рука отдыхает… Ну, да припомнишь еще…
Если раньше Андрей опасался того дня, когда ему придется подняться в седло, то теперь он ждал этого часа с нетерпением. Ноги гудели, горели огнем, а кольчуга продолжала давить на плечи при каждом шаге. Хоть ты к столу иди, хоть в отхожее место отлучайся. Возможность посидеть в седле, свесив ноги, воспринималась им как шанс на райское блаженство.
И действительно, ездить на коне оказалось совсем не так трудно, как он думал раньше. Может, гнедой скакун был очень умным и сам угадывал, куда нужно скакать. А может — навыки управления лошадью сохранились в «подкорке» его нынешнего тела, и Андрей, не зная, что делать, просто не мешал.
Шпор ему не полагалось.
Шпор ему не полагалось. Впрочем, Зверев ничуть не огорчился оттого, что не будет колоть шипами несчастное животное. Зато барчуку полагалась рогатина: трехметровое копье с обоюдоострым наконечником, похожим на короткий, тридцатисантиметровый меч, и толстым древком. Пахом, разумеется, отправился в путь налегке. Без пики, без кольчуги. Только сменил на поясе меч на саблю да повесил позади седла саадак с луком.
Проехав спокойным шагом версты три по дороге, тянущейся от усадьбы в сторону Великих Лук, Пахом свернул на недавно скошенный луг, пустил коня вскачь и через минуту натянул поводья возле одиноко стоящего дуба. Дерево было невысоким, но раскидистым. На одной из веток слегка покачивался на двухметровой высоте объемный чурбак размером с торс человека. Деревяшка носила следы многочисленных «ранений».
— Попятно, — опустил рогатину Андрей. — Я должен разгоняться и бить копьем в это полено?
— Нет, барчук, с ним успеется, — покачал головой дядька, закидывая на ветку тонкую веревочку с привязанным снизу стременем. — Ты должен разгоняться по тропинке во весь опор и нанизывать на рогатину эту железку.
— Но ведь ее ветром раскачивает! Как в нее попадешь?
— А ты думаешь, в сече тебе кто-то голову или плечо под острие подставит? Они, поди, тоже будут уворачиваться. Но ты все равно попасть должен. Всегда. Поезжай, разворачивайся и скачи.
* * *
Это продолжалось день за днем. Андрей стрелял с лука — стоя, с седла и на скаку, — он то ловил копьем раскачивающееся стремя, то врезался рогатиной в тяжелый чурбак. Он рубился на мечах со щитом и без, метал легкий боевой топорик и бился им против трех выбранных дядькой холопов. Он резался на ножах, прятал в рукаве кистень, а потом с одного замаха плющил им расставленные Белым на ступеньках, перилах или земле шишки. Кольчугу поначалу носил через день, но где-то недели через две снимал ее уже только на ночь, отчего тело начинало казаться невесомым, парящим в воздухе. Однако насладиться этим полетом Звереву никак не удавалось, поскольку каждый вечер он проваливался в сон, едва добирался до постели, а думать мог только о постоянно ноющих от натуги мышцах. Он ухайдакивался так, что мысли о Варе на время вылетели из головы. Радовало только, что управляться с оружием у него получалось. Тело неплохо помнило то, чему его учили раньше — да и сам Зверев был совсем не дурак.
На улице тем временем установилась слякотная осень, дожди все чаще и чаще загоняли Пахома и его ученика в дом или в терем — с лука тут не постреляешь, рогатиной не размахнешься, разве что к ножу и кистеню приноровиться можно.