— А то приходи, Василий Ярославович, — закричал вслед охальник. — Место у нас есть. В холодной!
— Друцкий, что ли? — понял Андрей.
— Федор Друцкий, — кивнул боярин — Сын князя Юрия. Обожди здесь, а то как бы коней не увели. Я сейчас выйду. Не разговаривай ни с кем. За ссору здесь и головы недолго лишиться. Мое дело быстрое.
Задирать мальчишку князю показалось не интересно. А может, дела какие свои имелись. Во всяком случае, Друцкий с холопами ушел. Однако настроение было испорчено безнадежно и у Андрея, и у боярина.
— Приют худородных, — недовольно буркнул Василий Ярославович уже на подворье своего друга, отдавая повод холопу. — Тут у многих род от самого Рюрика тянется. А у иных и старше будет. Развелось литовцев при дворе, плюнуть некуда. Русскому боярину честному ужо прохода скоро не будет.
— О чем ругаешься, Василий Ярославович? — поинтересовался с крыльца скуластый Петр Катанин.
Видок у боярина был, надо сказать, весьма помятый, и постоять на морозце в одной атласной рубахе ему пошло бы на пользу.
— Федора Друцкого встретил. Он нас приютом худородных хает. А сами к Москве всего полста лет как отъехали.
— Да-а, Друцкие ныне в силе. С Шуйскими дружбу водят. А Шуйские, сам знаешь, выше Великого князя ходят. У-у, совсем извели всех округ. Одна надежда: после смерти государя нашего, может статься, что и переменится.
— После смерти? — услышал его слова новик. — А почему он умрет? Разве он болен?
— Недужен наш государь, боярин Андрей. О-ой, недужен, — замотал головой Катанин. — Родом Шуйским он недужен, вот оно как.
— Лишнее сказываешь, друже, — предупредил его Василий Ярославович. — Пойдем в дом лучше. Братчину осушим, былое вспомним.
— А чего лишнее? Кто же про то не знает? Как мать Ивана, Еленку Глинскую, они отравили, а опосля на глазах у дитяти отца его зарезали. Как всех нянек да холопов разогнали, что любы ему были, дабы с родичами иными Глинскими сноситься через них не мог. С тех пор и повелось: как люб кто государю малому — того враз в батоги да в прорубь. А кто ненавистен, того и оставят. Оттого и порют князя Великого, сказывали, и голодным иной раз по два дни оставляют, и одежонку не дают, и постель не меняют. Ныне и вовсе рукой на него махнули, гоняют, что щенка приблудного. Ясно же всем, что не жилец он ныне.
— Почему не жилец? — все равно не понял Зверев.
— Государю, чадо, ныне, как и тебе, пятнадцать лет сполнилось. Взрослый муж уже, воин. Ему в лихую годину во главе рати вставать положено, людей в сечу вести, словом своим одушевлять. В светелках да теремах ныне не спрячешь. Сам помысли, что сделает Иван наш, коли его и вправду к рати допустят, к боярам и князьям иным, что с Шуйскими не в ладах, к людям простым? Да при его-то ненависти к угнетателям своим — нечто удержится он, не укажет на них пальцем, не прикажет казнить немедля, род весь в корень не выкорчует? Один путь ныне для Шуйских себя и род свой спасти: извести государя вконец. Дабы не было кому кару за злодеяния былые на них обрушить…
— Все, боярин Петр, ступай в дом, — оборвал друга Лисьин.
Дабы не было кому кару за злодеяния былые на них обрушить…
— Все, боярин Петр, ступай в дом, — оборвал друга Лисьин. — И ты, Андрей. Упаси Господь, речи сии кто услышит.
Они втроем перешли в трапезную, где холопы как раз расставляли новое угощение.
— А вот чем я вас ныне, друзья, побалую… Намедни мы с сыном косолапого в лесу задавили. И солонины свеженькой с собой прихватили. Почитай, вчера по лесу бегала. Эй, дворня, кто тут есть?! Передайте холопам моим, пусть сумки условленные принесут!
— Если Великий князь умрет, — все думал о своем Зверев. — Кто тогда вместо него править станет? Шуйские?
— Не-ет, сынок, — усмехнулся Василий Ярославович. — Этакой вольницы им ужо никто не позволит — стол великокняжеский ухватить. Родичи у Ивана еще остались, что по крови. Двоюродный брат его, Владимир Старицкий. Отец Старицкого, Андрей, зело за стол московский побороться успел. К Новгороду отъехал, в поместья тамошние, да десять лет тому мятеж поднял. Поднял — да проиграл. А ныне сын изменника, так выходит, ближайший родственник государю — ему и правление перейдет. Шуйские, мыслю, уж давно с ним уговариваются, как наследство поделить, дабы обоим родам куски захваченные в зубах удержать. Владимиру — титул великокняжеский, Шуйским — власть не меньше нынешней. Они сговорятся, ибо обоим одного хочется. Государя нашего извести, да поскорее.
— Проклятье, отец! Вы так спокойно говорите об этом все, словно и не клялись Ивану в верности, Русь защищать не присягали!
— Оно верно, — кивнул боярин Катанин. — Да что поделать-то мы можем? Князь Друцкий ныне верно указал: худородные мы, ничего от нас не зависит. К государю нас никто и близко не допустит, ничего мы в Кремле поменять не способны, слушать нас не станут. А бузу поднимать — так чуть к дворцу подступись, Шуйские тут же Ивана зарежут да на нас всю вину и свалят. Дело известное! Посему пей пиво, боярин Андрей, да голову не кручинь. Все в руке Господа нашего, он беды не попустит.
— Что, так и оставим?
— То не наши хлопоты, друг, — вмешался в разговор Иван Кошкин. — Нам что князь Владимир Старицкий, что Иван Четвертый — все едино. Поместий нам лишних не дадут, тягла лишнего на нас не наложат. Все едино в ополчение, на службу государеву что ни год ходить станем, с басурманами да схизматиками биться, свои боевые за службу ратную получать. Не печалься, без войны жизнь твоя не останется, еще добудешь славы молодецкой. Эй, Терентий! Несите братчину нам, заждались други мои!