Впрочем этих вспышек хватало ненадолго. Потому как вспоминал Василий Ярославович и другое. О том, что бегут от такой жизни смерды литовские, польские и немецкие многими и многими тысячами. [12] И коли смерд сбежал — найдут его, не найдут, а земля-то зарастает. Но ратника с нее ты все равно ставь! Посему крестьянин, который сам уходить от хозяина не стремится, все-таки надежнее.
Вернулись они весьма утомленными — не столько дорогой, сколько постоянными беседами, праздниками с плохоньким пивом и подкисшим медом, уговорами, спорами, попытками придумать что-то новое, способное принести прибыль для общего удовольствия. В усадьбе их ждала баня, обильный стол с вкусными яствами и терпкой мальвазией, три дня отдыха… И новый путь. Василий Ярославович сказал просто: «Хотим до Юрьева дня обернуться, сами оброк получить и со смердами счесться — нужно мчаться в Москву прямо сейчас».
И Андрей его прекрасно понял. Десять дней туда, десять обратно. Это даже без всяких дел они только в середине августа вернутся. А если еще и дела какие-то решать — раньше сентября наверняка не получится. Так ведь еще и тут по возвращении наверняка хлопоты найдутся.
Варю он успел увидеть всего раза четыре, и то мельком. Смог получить с нее два крепких, сладких, искренних поцелуя и опять оказался в седле.
Смог получить с нее два крепких, сладких, искренних поцелуя и опять оказался в седле.
Летний тракт мало чем отличался от зимнего — не считая, конечно, окружающих пейзажей. Вместо снежных полей по сторонам лежали сочные луга или зеленеющие пока хлеба. Леса ныне представляли собой непроницаемые лиственные стены, крыши церквей и монастырей из белых стали золотыми. И все. Ухоженный тракт оставался таким же широким и ровным, как зимой. Точно так же он перескакивал по бревенчатым мостам небольшие речушки, хотя реки пошире приходилось одолевать или вброд, или на паромах. Как раз паромы через Двину, Межу, Истру да ожидание на берегу переправы и отняли наибольшее время, удлинив путешествие почти на полный день. Самое забавное, что Волги на своем пути Зверев даже не заметил.
Москва по сравнению с зимой и вовсе не изменилась. Просто зимой повсюду была желтая слякоть от перемешанного с навозом снега, а теперь от конского и коровьего навоза все вокруг: деревья, траву, едущих издалека путников, лошадей, вал и навес московской городской стены — все покрывала едкая желтая пыль.
Впрочем, за воротами гостей ждал сюрприз: прямо на приезжих, входящих в ворота, смотрели черные стволы двух пушек, вкопанных в землю метрах в двухстах от стены. [13] Андрей, увидев полуметровый смертоносный зев и стоящего над орудиями пушкаря, вздрогнул — но более никто на это нововведение внимания не обращал. То ли привыкли, то ли просто не представляли, что это такое.
Дальше всадники промчались знакомой дорогой, свернули на улицу, на которой стоял двор боярина Кошкина… И обнаружили, что она вымощена дубовыми плашками. Значит, теперь на ней жил некий родовитый боярин. Нетрудно было догадаться — кто.
— Вот тебе и «приют худородных», — довольно отметил Василий Ярославович. — Как мыслишь, сынок, не зазнался ли наш сотоварищ?
— Сейчас узнаем…
Частокол вокруг знакомого дома ничуть не изменился, зато ворота стали расписными: поверх плотно пригнанных досок задирали лапы худосочные безгривые львы, окруженные сине-зеленым плетением, похожим на арабскую вязь. Над входом появилась перекладина, украшенная ликом святого Пантелеймона. Боярин Лисьин с сыном, Пахом и Никита спешились, дядька постучал рукоятью в ворота. Прошло несколько минут, после чего распахнулись обе створки, открывая въезд на двор, полностью укрытый слоем свежей соломы примерно в ладонь толщиной. Двое подворников в атласных рубахах низко склонили головы:
— Доброго тебе дня, Василий Ярославович! Доброго тебе дня, Андрей Васильевич! Дозволь коня принять. Проходите в дом наш. Гость в доме — радость в доме. Испейте корец с дороги…
У крыльца приезжих уже поджидала румяная девица с серебряным ковшом в руках. Да и сам дом тоже изменился. Он был полностью оштукатурен, покрашен в светло-желтый цвет, поблескивал новенькой слюдой в окнах, покрыт резной дубовой черепицей. Дворня щеголяла в костюмах, что не всякий шляхтич мог себе позволить: в атласных рубахах с вышитыми рукавами, подолами и воротами, в широких, атласных же кушаках. Во дворе к гостям подбежали несколько мальчишек, забрали у них поводья, повели скакунов в сторону конюшни.
Удивленно оглядываясь, боярин подошел к крыльцу, принял корец, немного отпил, кашлянул, отпил еще немного, крякнул, протянул ковш сыну, после чего неожиданно обнял девицу, крепко поцеловал и стал подниматься по ступенькам. Зверев тоже поперхнулся после первых же глотков — в ковше оказалось густое терпкое вино! — после чего взял себя в руки, сделал несколько глотков и отдал угощение Пахому. У него тоже появилось желание закусить, однако целовать представительницу хозяйки он все же не решился и просто поспешил вслед за Лисьиным.
За дверьми их встретил ключник в богатой ферязи, с поклоном сообщил, что баня уже затоплена, комнаты для дорогих гостей приготовлены, а сами они могут перекусить с дороги в трапезной.
За дверьми их встретил ключник в богатой ферязи, с поклоном сообщил, что баня уже затоплена, комнаты для дорогих гостей приготовлены, а сами они могут перекусить с дороги в трапезной.