Отравление свинцом.
— Именно, — сказала я. — Ты заключил, что я была в Богмор-холле.
— Я слышал разговоры о сыне, — продолжил Доггер. — Слуги говорят. На рынке ходят слухи.
— Но не о его отце? — подсказала я.
— Нет. Об отце нет. Во всяком случае, описание наружности.
— Бедный Джослин! — воскликнула я. — Если твой диагноз верен, его мать страдала от отравления свинцом, а отец — прокаженный.
Доггер печально кивнул.
— Такое случается, пусть даже мы делаем вид, что нет.
— Они будут жить? — спросила я.
Я медленно подвела разговор к самому важному вопросу.
— Сын — может быть, — ответил Доггер. — Отец нет.
— Странно, не так ли? — сказала я. — Начавшая развиваться проказа убьет его.
— Сама по себе проказа редко бывает смертельна, — заметил Доггер. — Ее жертвы, как правило, умирают от почечной или печеночной недостаточности. А теперь, если вы меня извините, мисс…
— Разумеется, Доггер, — ответила я. — Прости, что помешала. Знаю, у тебя дела.
Все висело на волоске. Доггер был на грани того, чтобы провалиться в один из своих «эпизодов». Я знала, что он просто хочет уйти в свою комнату и тихо развалиться на части.
Но худшее позади, по крайней мере сейчас, и ему надо дать возможность побыть в одиночестве.
— Что происходит, Дафф? — спросила я, врываясь в библиотеку с таким видом, как будто в Букшоу был обычный приятный день.
Моя сестрица удивительно проницательна, пусть даже она делает вид, что это не так. Если и правда звонили с плохими новостями, Даффи уже наверняка разнюхала все подробности.
По этой части она очень похожа на меня.
— Ничего, — ответила Даффи, не отрываясь от сортировки книг. Такое ощущение, что чувство трогательной близости, возникшее между нами во время нашего сестринского перемирия, утекло, словно песок в песочных часах.
— Кто звонил? — спросила я. — Мне показалось, я слышала звонок.
Звонящий телефон был такой редкостью в Букшоу, что на эту тему можно было распространяться, не вызывая подозрений.
Даффи пожала плечами и открыла «Незнакомку из Уайдфелл-холла».[51]
Что бы ни огорчило отца, он этим не поделился.
Что, в некотором роде, успокаивало. Мои сестры все знали. Что знала Даффи, то знала и Фели. Что знала Фели, то знала и Даффи.
Что знала Флавия, было шишкой на бревне в морской впадине. Темной, мрачной и никому не ведомой.
Пытаясь немного разрядить обстановку, я сказала:
— Хочу почитать хорошую книгу. Посоветуешь мне что-нибудь интересное?
— Да, — отозвалась Даффи. — Священную. Библию.
С этими словами она захлопнула «Незнакомку из Уайдфелл-холла» и величаво покинула комнату.
Вот тебе и родная кровь.
25
Ужин был шарадой.
Отец не почтил нас своим присутствием.
Фели, Даффи и я сидели за едой, ведя себя до отвращения прилично: передавали соль и перец, подавали холодный горох, сопровождая все это изысканными просьбами и благодарностями.
Ужасно.
Никто из нас не знал, что происходит с Букшоу и с отцом, и никто не хотел быть первым, кто об этом спросит, — тем, кто бросит последний камень, тот самый камень, который навеки разрушит наш хрупкий стеклянный дом.
Как будто слова могут вызвать его окончательное падение.
— Прошу прощения, могу я вас покинуть? — спросила Даффи.
— Разумеется, — слишком быстро ответили мы с Фели в унисон.
— Разумеется, — слишком быстро ответили мы с Фели в унисон.
Мне хотелось заплакать.
Еще мне хотелось уйти в лабораторию и приготовить огромную партию йодистого азота и взорвать весь мир и всех в нем, превратив их в огромный гриб багрового дыма.
Люди подумают, что настал конец света.
Море стеклянное, подобное кристаллу… звезда Полынь, семь светильников, радуга вокруг престола, и второй ангел проливает свой сосуд на море, которое превращается в кровь мертвеца.
Я им покажу!
Им придется задуматься.
Кровь мертвеца.
Все началось с крови, не так ли?
Вот что вертелось в моем мозгу, когда я поднималась по ступенькам.
В начале были кровь раздавленной лягушки и кровь моей семьи, отливающая красным под микроскопом. Витраж с кровью Иоанна Крестителя и кровь, капавшая с деревянного чела святого Танкреда. Мне до сих пор не представилась возможность рассказать викарию о результатах моего анализа.
Потом кровавое пятно на полу внутреннего помещения органа, где убили мистера Колликута, но, конечно, это была не кровь. Это окрашенный красным цветом спирт из сломанного манометра органа.
Крови мистера Колликута там не было.
Конечно же!
Ни капли.
Ни в помещении, где его убили, ни в могиле, где оставили его тело, нигде между этими двумя точками, насколько я знала.
В деле мистера Колликута стоял вопрос не столько о кровавых пятнах, сколько об их отсутствии.
Очевидный вывод: его не зарезали и не застрелили, а отравление, к моему превеликому сожалению, даже не обсуждалось.
Несмотря на то что гробовщик Уилфрид Сауэрби сказал Адаму о внутренних разрывах, очевидно, что эти повреждения были нанесены уже после смерти.
Никакой крови.
Что и требовалось доказать.
Не надо быть профессором Эйнштейном, чтобы понять, что мистер Колликут, вероятнее всего, умер от удушья. На самом деле я поняла это, как только его увидела.
Один противогаз уже о многом говорил.
И тут я вспомнила, что были еще белые рюши под подбородком. Как у разбойника.
Носовой платок. Засунутый под противогаз.
Но зачем?
Ответ стукнул меня словно упавший на голову кирпич.
Эфир! Диэтиловый эфир!
Старый добрый (C2H5)2O.
Это вещество открыли в VIII веке персидский алхимик Абу Абдалла Джабер бен Хайям бен Абдалла аль-Куфи, иногда именуемый Гебером, а в XIII веке Раймунд Луллий, иногда называемый Доктор Иллюминатус, и его в мгновение ока можно состряпать дома из серной кислоты и нагретого винного камня. Его также можно утащить из больницы или приемной врача.
Легко было представить последние секунды мистера Колликута: влажный платок, прижатый к носу, сначала холод, а потом сильное жжение, сменившееся онемением. Горячий сладковатый привкус, когда он пытался вдохнуть, тепло в желудке, притупление всех чувств, кружащаяся темнота, а потом… что?
Что ж, разумеется, смерть, если эфир держали слишком долго или его было слишком много. Вполне могли случиться паралич центральной нервной системы и отказ дыхательного аппарата, если не оказать необходимую помощь. Я прочитала эти скверные подробности в классическом труде Генриха Брауна «Местная анестезия», зачитанный экземпляр которого дядюшка Тар держал на полке над письменным столом. Его собственные эксперименты с новокаином и стоваином (названным в честь француза Эрнеста Фурно,[52] фамилия которого по-французски означала «печка»)[53] были хорошо задокументированы на полях дневников дядюшки Тара микроскопическими заметками.
Но кто в наши дни в Бишоп-Лейси может раздобыть эфир? Очень немногие.
На самом деле, если задуматься, врач — это единственный человек на земле, который регулярно носит с собой в чемоданчике это вещество.