Я резко остановилась, спешилась с «Глэдис» и нырнула за каменную стену. Как мне пройти мимо этого человека?
Поразительно, как работает человеческий мозг.
Я размышляла о церкви, что навело меня на мысль о псалмах, и тут у меня в голове, словно по волшебству, возникли слова: «Пути Господни неисповедимы, когда он чудеса творит».
Псалом 373.
Конечно же!
Совсем рядом вдоль стены буйно росли первые весенние цветы: крокусы, подснежники, примулы — даже горстка нарциссов, которые, вероятно, вывернули из земли во время очередных похорон и которые нашли убежище под сенью камней.
Я выбрала несколько образцов и собрала довольно приличный букет из синих, желтых и белых цветов, сиявших на утреннем солнце. В качестве финального штриха я вынула из одной косички белую ленточку и несколько раз обернула ею стебли цветов, завязав в замысловатый и довольно симпатичный бантик.
Потом с наглым видом я прошествовала по тропинке до самого входа в церковь.
— Цветы на алтарь, — сказала я, помахав букетом под носом у сержанта, проходя мимо него.
Кто бы осмелился остановить меня?
Я почти дошла до входа, когда сержант Грейвс заговорил.
— Постой, — сказал он.
Я остановилась, обернулась и подняла бровь.
— Да, сержант?
Внезапно у него сделался какой-то небрежный вид, он начал пожимать плечами, рассматривать ногти, как будто то, о чем он собирался спросить, ничего не значило, — просто мимолетная мысль.
— Это правда, то, что говорят о твоей сестре? Я слышал, она выходит замуж.
— Да ну, кто вам сказал?
Я ловила его на наживку.
— В полиции ходят слухи, — печально сказал он, и когда он это говорил, я заметила, что в первый раз за все время, что я знаю сержанта Грейвса, у него на лице не было постоянной мальчишеской улыбки.
— Это может быть просто слух, — сказала я, не желая быть той, кто разобьет сержанту сердце.
Несколько секунд мы простояли, глядя друг другу в глаза; просто два человеческих существа.
Потом я повернулась и вошла в церковь.
Чтобы удержаться и не обнять его.
Внутри царили прохладные, тусклые, слегка подсвеченные сумерки и чувствовалась неуловимая раздражающая вибрация, которая бывает в пустых церквях, как будто души похороненных в подземных криптах поют — или проклинают — на слишком высокой или слишком низкой ноте, чтобы мы могли слышать.
Но то, что я уловила своим обостренным слухом, не было хором душ. А скорее хором шершней: звук поднимался и падал — как Даффи любит это называть? Плач? Да, точно, это оно: слабое подвывание, будто отдаленный звук сирены воздушной тревоги, время от времени доносимый сюда ветром.
Я неподвижно стояла рядом с каменной колонной.
Звук длился и длился, отражаясь эхом от сводчатой крыши.
Никого не было видно. Я сделала осторожный шаг, другой, потом еще несколько.
Он доносится из органа, скрывающегося за алтарем? В трубе что-то застряло? Или это ветер воет в дыру?
Неожиданно я вспомнила, как вчера пришла в церковь — перед тем как меня отвлек труп мистера Колликута, — в поисках разбитого окна, через которое могла влететь летучая мышь.
На цыпочках я прошла по покрытым ковром ступенькам и вошла в алтарь. В этом месте гудение было громче.
Как странно! Такое впечатление, что это… да, это действительно была мелодия. Я узнала ее: «Savior, When in Dust to Thee».[21]
Фели пела этот псалом, упражняясь на пианино несколько дней назад.
«Savior, when in dust to thee, low we bow in adoring knee».[22]
Я задержалась тогда в вестибюле послушать эти печальные слова:
«By the anguished sigh that told, treachery lurked within thy fold…»[23]
Фели пела с таким чувством.
[22]
Я задержалась тогда в вестибюле послушать эти печальные слова:
«By the anguished sigh that told, treachery lurked within thy fold…»[23]
Фели пела с таким чувством.
Я вспомнила, что подумала в тот момент: «Больше таких псалмов не сочиняют».
Эти неотступно преследовавшие меня слова вертелись сейчас в моей голове, когда я кралась по нефу и все мои чувства были настроены на поиск источника странного плача.
Скрипнула половица.
Я медленно повернула голову, у меня на затылке волосы встали дыбом.
Никого. Подвывание внезапно прекратилось.
— Девочка!
Голос донесся сзади. Я резко повернулась на каблуках.
Она сидела на дубовой скамье на краю алтаря, изящные резные крылья которого скрывали ее от моего взгляда, пока я не подошла совсем близко. Сильно увеличенные глаза уставились на меня сквозь толстые линзы, очень неуютно отражалось изображение отрубленной головы Иоанна Крестителя на витраже.
Это была мисс Танти.
— Девочка!
За исключением накрахмаленной белой салфетки в роли воротничка она вся была одета в черный бомбазин, такое впечатление, что ее одежду сшили из ткани, под которой фотограф прячет голову, перед тем как сжать резиновую грушу.
— Девочка! Что это ты здесь делаешь?
— О, доброе утро, мисс Танти. Простите, я вас не видела.
В ответ на мои слова послышалось довольно грубое хрюканье.
— Ты пряталась, и не притворяйся, что нет.
В обычных обстоятельствах человек, говоривший со мной подобным образом, не увидел бы следующий закат. По крайней мере мысленно я раздавала яды довольно щедрою рукой.
— Я не пряталась, мисс Танти. Я принесла цветы возложить на алтарь.
Я сунула ей букет под нос, и огромные круглые глаза двинулись из стороны в сторону, рассматривая цветы и стебли с таким видом, как будто это разноцветные змеи.
— Хм, — произнесла она. — Полевые цветы. Полевые цветы не кладут на алтарь. Девочка твоего происхождения должна была бы это знать.
Так она в курсе, кто я.
— Но… — сказала я.
— Никаких но! — возразила она, поднимая руку. — Я председательница алтарной гильдии и в таковом качестве считаю своим делом знать, что есть что. Дай их сюда, и я выброшу их в помойку, когда буду уходить.
— Я слышала, как вы гудели, — сказала я, пряча цветы за спину. — Звучало мило, плюс это эхо и все такое.
На самом деле это вовсе не звучало мило. Жутко — вот подходящее слово. Но правило № 9В гласило: «Смени тему».
— «Saviour, when in dust to thee», — продолжила я, — один из моих любимых псалмов. Я узнаю его даже без слов. У вас такой прекрасный голос. Люди должны умолять вас записать пластинку.
Лицо мисс Танти преобразилось — оттепель была очевидна. Вмиг температура в церкви поднялась как минимум на десять градусов Цельсия (или на двести восемьдесят три градуса Кельвина).
Она погладила себя по голове.
И потом, без предупреждения, вдруг сделала глубокий вдох и, положив руки на талию, запела:
— «Savior, when in dust to thee, low we bow in adoring knee».
Без сомнения, у нее был выдающийся голос: он пробирал до костей (по крайней мере, вблизи), можно сказать, даже вызывал трепет. Казалось, он льется откуда-то из глубин ее тела; откуда-то из района почек, предположила я.
— «By thy deep expiring groan, by the sad sepulchral stone, by the vault whose dark above…»[24]
Ее голос перехлестывался через меня волнами, будто окутывая теплой влажностью.