Получив свой бокал, Шеба слегка оживляется и начинает вникать в мои слова. Бывает, даже предлагает помощь, и тогда я прошу ее открыть банку с консервами или натереть сыр. Ну и наконец, она заводит разговор о Конноли — безо всяких вступлений, словно мы и не прекращали о нем беседовать.
Похоже, эта тема ей никогда не наскучивает. Не поверите, сколь немыслимое количество раз она готова возвращаться к одному и тому же пустяковому событию, скрупулезно описывая детали, подвергая анализу каждую мелочь. Она напоминает мне одного из тех иудеев, что посвящают жизнь разбору Талмуда, абзац за абзацем. Наблюдать за ней — одно удовольствие. Она сейчас очень слаба, и вместе с тем, стоит ей заговорить, глаза ее загораются, она так и светится вся! Временами, правда, расстраивается, и тогда не обходится без слез. Но разговоры ей вряд ли вредят. Скорее, мне кажется, идут на пользу. Кроме меня Шебе больше не с кем делиться, и, по ее собственным словам, ей становится легче, когда она рассказывает, как все это было.
Глава первая
В первый раз я увидела Шебу утром понедельника в начале зимнего семестра 1996 года. Я как раз доставала из багажника своей машины книги, когда Шеба въехала в ворота школьной стоянки на велосипеде — старомодной модели мальчишек-разносчиков, с корзинкой спереди. Волосы ее были уложены в нечто затейливо-растрепанное: масса локонов, обрамляющих лицо, и небрежный узел на макушке, пронзенный подобием восточной палочки для еды. Такие прически в ходу у актрис, специализирующихся на ролях сексапильных докторш. Не скажу наверняка, что было на Шебе надето в то утро. Она вообще тяготеет к замысловатым нарядам со множеством тончайших слоев. Могу с уверенностью сказать, что туфли были пурпурные, а юбка — излишне длинная, поскольку я, помнится, подумала, как бы подол не запутался в спицах. Шеба соскочила с велосипеда — гибким таким, оскорбительно легким движением, — и я обнаружила, что юбка к тому же почти прозрачна. Обреченная, пришло мне в голову определение. Обреченная особа. Закрыв машину, я направилась в школу.
Наше формальное знакомство произошло в тот же день, но чуть позже, во время большой перемены, когда завуч Тед Моусон привел Шебу в учительскую, чтобы представить коллегам. Обеденный перерыв, надо заметить, — не лучшее время для встречи с учителями. Вздумай кто-нибудь вычертить кривую учительского настроения в течение дня, обеденный перерыв был бы представлен на ней самой нижней точкой. Спертый воздух душит, как удавка. Бодрая утренняя трескотня к этому времени стихает; учителя либо топчутся у доски с расписанием, либо, скрючившись в нелепых позах, хранят скорбное молчание. (Справедливости ради добавлю, что нелепыми позами мы отдаем дань не только упадку духа, но и убожеству трех продавленных диванов в учительской.) Кто-то, ссутулившись, глазеет в пустоту. Кто-то читает — по большей части новости культуры и литературы в педагогической прессе или дешевые издания низкопробной беллетристики: содержание в данном случае не важно, чтиво играет роль щита от общества коллег.
Шоколадки и лапша быстрого приготовления поглощаются здесь в немалых количествах.
В день появления Шебы в учительской было немного теснее обычного по причине лопнувших в Старом корпусе батарей. (Ансамбль школы Сент-Джордж включает в себя, помимо новых построек — спортзала, мастерских и лабораторий, — два довольно ветхих здания Старого корпуса и Главного корпуса, оставшихся от викторианской эпохи, когда наше учебное заведение служило приютом для сирот.) Даже те из учителей, кто обычно проводил перерыв в Старом корпусе, в тот день прибежали спасаться от холода в учительскую, где отопление пока еще работало. В момент появления Моусона с Шебой мне повезло оказаться в дальнем углу комнаты, и я смогла несколько минут понаблюдать за процессом знакомства, прежде чем настала моя очередь цеплять на лицо подобающую случаю улыбку.
Прическа Шебы с утра подрастрепалась, локоны развились и повисли прядями, узел ослаб, и выбившиеся волоски пушистой короной венчали голову. Только теперь я обратила внимание на худобу Шебы. Когда она наклонялась, чтобы пожать руки сидящим коллегам, ее тело складывалось пополам с легкостью листка бумаги.
— Знакомьтесь, это наш новый преподаватель искусства керамики! — с присущим ему устрашающим добродушием взревел мистер Моусон, нависая над Антонией Робинсон, одной из наших англичанок.
Шеба с улыбкой пригладила волосы.
«Керамика», — негромко повторила я. Идеально ей подходит, даже чересчур идеально. Перед моим мысленным взором возникла картинка: Шеба в образе сказочной мастерицы у гончарного круга, вдыхает жизнь в изящные кувшинчики.
Ее взгляд заскользил по окнам.
— А почему все шторы задернуты? — донесся до меня ее голос.
Тед Моусон нервно потер ладони.
— Ну… — отозвалась Антония, — это чтобы дети не глазели на нас и не корчили рожи.
Химик Билл Румер, развалившийся на диване рядом с Антонией, громко фыркнул.
— Вообще-то, Антония, — возразил он, — шторы задергиваются для того, чтобы мы не могли видеть их. Иными словами, чтобы они могли колошматить друг друга, насиловать, грабить — и все это без нашего вмешательства.