125
Социализм — как до конца продуманная тирания ничтожнейших
глупейших, т.е. поверхностных, завистливых, на три четверти актеров —
действительное является конечным выводом из «современных идей» и
их скрытого анархизма, но в тепловатой атмосфере демократического
благополучия слабеет способность делать выводы, да вообще
приходить к какому-либо определенному концу. Люди плывут по
{47}
течению, но не выводят заключений. Поэтому в общем социализм
представляется кисловатой и безнадежной вещью; и трудно найти более
забавное зрелище, чем созерцание противоречия между ядовитыми и
мрачными физиономиями современных специалистов и безмятежным
бараньим счастьем их надежд и пожеланий. А о каких жалких,
придавленных чувствах свидетельствует хотя бы один их стиль! Однако
при всем этом они могут во многих местах Европы перейти к
насильственным актам и нападениям; грядущему столетию предстоит
испытать во многих местах основательные «колики», и парижская
коммуна, находящая себе апологетов и защитников даже в Германии,
окажется, пожалуй, только легким «несварением желудка» по сравнению
с тем, что предстоит. Тем не менее, собственников всегда будет более
чем достаточно, что помешает социализму принять характер чего либо
большего, чем приступа болезни; и эти собственники как один человек
держатся той веры, «что надо иметь нечто, чтобы быть чем-нибудь». И
это — старейший и самый здоровый из всех инстинктов; я бы прибавил:
«нужно стремиться иметь больше, чем имеешь, если хочешь стать
чем-то большим. Так говорит учение, которое сама жизнь проповедует
всему, что живет: мораль развитая. Иметь и желать иметь больше,
рост, одним словом, — в этом сама жизнь. В учение социализма плохо
спрятана «воля к отрицанию жизни»: подобное учение могли выдумать
только неудавшиеся люди и расы. И самом деле, мне бы хотелось,
чтобы на нескольких больших примерах было доказано, что в
социалистическом обществе жизнь сама себя отрицает, сама подрезает
свои корни. Земля достаточно велика и человек все еще недостаточно
исчерпан, чтобы такого рода практическое поучение и demonstratio ad
absurdum представлялось мне нежелательным, даже в том случае, если
бы они могли быть достигнуты лишь ценою затраты огромного
количества человеческих жизней. Как бы то ни было, но даже в качестве
беспокойного крота под почвою, погрязшего в своей глупости общества,
социализм может представить нечто полезное и целительное; он
замедляет наступление «на земле мира» и окончательное проникновение
добродушием демократического стадного животного, он вынуждает
европейцев к сохранению достаточного ума, т.
е. хитрости и
осторожности, удерживает их от окончательного отказа от мужественных
и воинственных добродетелей, — он до поры до времени защищает
Европу от угрожающего ей marasmus femininus.
126
Наиболее удачные задержки и лекарства современности:
1) общая воинская повинность с настоящими войнами, при которых
не до шутки;
2) национальная ограниченность (упрощающая, концентрирующая);
3) улучшенное питание (мясо);
4) все более чистые и здоровые жилища;
5) преобладание физиологии над теологией, моралистикой,
экономикой и политикой;
6) воинская суровость в требовании и исполнении своих
«обязанностей» (более не хвалят).
127
Меня радует военное развитие Европы, а также анархизм во
внутренних состояниях: пора покоя и китайщины, которую Гальяни
предсказывал для этого столетия, прошла. Личная мужественная
деятельность, крепость тела вновь приобретают ценность, оценки
{48}
становятся более физическими, в питании появляется больше мяса.
Прекрасные мужи становятся вновь возможными. Бледное ханжество (с
мандаринами во главе, как о том мечтал Конт) отжило свой век. В
каждом из нас сказано варвару «да», также и дикому зверю. Именно
поэтому от философов теперь можно ждать большего. — Кант еще со
временем станет пугалом для птиц!
128
Я не нашел еще никаких основания к унынию. Кто сохранил и
воспитал в себе крепкую волю вместе с широким умом, имеет более
благоприятные шансы, чем когда-либо. Ибо способность человека быть
дрессируемым стала весьма велика в этой сократической Европе; люди,
легко обучающиеся, легко поддающиеся, представляют правило;
стадное животное, даже весьма интеллигентное, подготовлено. Кто
может повелевать, находит таких, которые должны подчиняться: я имею
в виду, например, Наполеона и Бисмарка. Конкуренция с сильными и
неинтеллигентными волями, которая служит главнейшим
препятствием, незначительна. Кто же не справится с этими господами
«объективными», слабыми волей, в роде Ранке или Ренана!
129
Духовное просвещение — вернейшее средство сделать людей
неустойчивыми, слабыми волей, ищущими сообщества и поддержки,
короче развить в человеке стадное животное; вот почему до сих пор все
великие правители-художники (Конфуций в Китае, imperium Romanum,
Наполеон, папство в те времена, когда оно было обращено к власти, а
не только к миру), в которых достигли своего кульминационного пункта
господствующие инстинкты, пользовались и духовным просвещением,
— по меньшей мере представляли ему свободу действия (как папы
ренессанса). Самообман толпы по этому вопросу, как, например, это
имеет место во всей демократии, высшей степени ценен: к измельчению
человека и к приданию ему большей гибкости в подчинении всякому
управлению стремятся, видя в том «прогресс»!