114
Собственно говоря, нам уже более и не нужно противоядие против
первого нигилизма: жизнь теперь уже не настолько необеспечена,
случайна и бессмысленна у нас в Европе.
Нигилизм.
114
Собственно говоря, нам уже более и не нужно противоядие против
первого нигилизма: жизнь теперь уже не настолько необеспечена,
случайна и бессмысленна у нас в Европе. Теперь, уже не нужно такое
чрезмерное потенцирование ценности человека, ценности зла и т.д., —
мы допускаем значительное понижение этой ценности, мы можем
вместить и много бессмысленного и случайною: достигнутая человеком
сила позволяет смягчить суровость муштровки, самым сильным
средством которой была моральная интерпретация. «Бог» — это
слишком крайняя гипотеза.
115
Если наше очеловечение в каком-либо смысле может считаться
действительно фактическим прогрессом, то только в том, что мы больше
не нуждаемся в крайних противоположностях, вообще ни в каких
противоположностях…
мы приобрели право любить наши внешние чувства, мы во всех
степенях и отношениях одухотворили их и сделали их архаистическими;
мы приобрели право на все те вещи, которые до сих пор
пользовались самой дурной славой.
116
Переворот в порядке рангов. Фальшивомонетчики благочестия,
священники, становятся для нас чандалой: они заняли место
шарлатанов, знахарей, фальшивомонетчиков, колдунов: мы считаем их
за развратителей воли, за величайших клеветников на жизнь и мстителей
жизни, за возмутителей в среде неудачников. Из касты прислужников,
шудр, мы сделали наше среднее сословие, наш «народ», то, чему мы
вручили право на политические решения.
С другой стороны, прежняя чандала занимает верхи: впереди всех
богохульники, имморалисты, всякого рода бродячий элемент, артисты,
евреи, музыканты, в сущности все ославленные человеческие классы.
Мы возвысились до честных мыслей, мало того, мы определяем, что
такое честь на земле, «знатность»… Мы все теперь заступники за
жизнь. Мы, имморалисты, теперь главная сила: другие великие власти
нуждаются в нас… Мы строим мир по подобию своему.
Мы перенесли понятие «чандала» на священников, учителей
потустороннего, и на сросшееся с ними христианское общество, с
присоединением всего, имеющего одинаковое с ними происхождение,
пессимистов, нигилистов, романтиков сострадания, преступников, людей
{44}
порочных, — всю ту сферу, где изобретено было понятие «Бога» как
спасителя…
Мы гордимся тем, что нам уже не нужно быть лжецами,
клеветниками, заподозревателями жизни…
117
Прогресс девятнадцатого столетия по отношению к восемнадцатому
(в сущности мы, настоящие европейцы, ведем войну против
восемнадцатого столетия):
1) «Возврат к природе» все решительнее понимается в смысле прямо
противоположном тому, который придавал этому термину Руссо — прочь
от идиллии и от оперы!
2) все решительнее — антиидеализм, объективность, бесстрашие,
трудолюбие, чувство меры, недоверие к внезапным переменам,
антиреволюционность;
3) все более решительная постановка на первое место вопроса о
здоровье тела, а не о здоровье «души»; последняя понимается как
некоторое состояние, обусловленное первым, первое по меньший мере,
— как первоусловие здоровья души.
118
Если что и достигнуто, так это — более беззаботное отношение к
нашим внешним чувствам, более радостное, благорасположенное,
гетевское отношение к чувствительности вообще; равным образом более
гордое чувство по отношению к познанию.
«Чистый глупец» встречает
мало веры в себя.
119
Мы — «объективные». То не сострадание, что отвергает нам врата
к наиболее отдаленными чуждым нам формам бытия и культуры; но
наша доступность и непредвзятость, которая именно не сострадает, но
против того находит интерес и забаву а тысяче вещей, от которых
прежде страдали (которые возмущали, которыми поражались или на
которые смотрели враждебно и холодно). Страдание во всех его
оттенках нам теперь интересно: но от этого мы конечно не являемся
более сострадательными, даже в том случае, если созерцание
страдания до глубины души потрясает нас и трогает нас до слез: мы из-
за этого решительно не приходим в настроение большой готовности
прийти на помощь.
В этом добровольном желании созерцания всякого рода нужд и
проступков мы окрепли и выросли в силе по сравнению с
восемнадцатым веком; это — доказательство роста нашей мощи (мы
приблизились к XVII и XVI столетиям)… Но было бы глубоким
недоразумением рассматривать нашу «романтику» как доказательство
нашей «более прекрасной души». Мы стремимся к сильным sensations,
как к тому же стремились все более грубые времена и слои народа. (Это
надо тщательно отличать от потребности слабых нервами и декадентов и
декадентов, у которых мы видим потребность в перце, даже жестокость).
Мы все ищем таких состояний, к которым бы не примешивалась
более буржуазная мораль, а еще того менее поповская мораль (каждая
книга, от которой еще веет пасторским и богословским воздухом,
производит на нас впечатление достойной сожаления niaiserie и
бедности). «Хорошее общество» — это такое общество, где в сущности
ничем не интересуются, кроме того, что запрещено в буржуазном
{45}
обществе и что пользуется там дурною славою; так же обстоит дело и с
книгами, музыкой, политикой, оценкой женщины.