94
Рыцарство как добытое с бою положение власти; его постепенное
разрушение (и отчасти переход в нечто более широкое, буржуазное).
У
Ларошфуко налицо сознание основных мотивов этого благородства
душевного строя и христиански омраченная оценка этих мотивов.
Продолжение христианства Французской революцией. Соблазнитель
— Руссо: он вновь снимает оковы с женщины, которую с тех пор
начинают изображать все более интересной — страдающей. Затем рабы
и госпожа Бичер-Стоу. Затем бедные и рабочие. Затем порочные и
больные — все это выдвигается на первый план (даже для того, чтобы
вызвать сочувствие к гению, вот уже пятьсот лет они не могли найти
лучшего средства, как изображать его великим страдальцем!). Затем
выступает проклятие сладострастию (Бодлер и Шопенгауэр);
решительнейшее убеждение, что стремление к властвованию есть
величайший из пороков; совершенная уверенность в том, что мораль и
desintiressement тождественные понятия; что «счастье всех» есть цель,
достойная стремлений (т.е. царство небесное по Христу). Мы стоим на
верном пути: небесное царство нищих духом началось. —
Промежуточные ступени: буржуа (как parvenu путем денег) и рабочий
(как последствие машины).
Сравнение греческой культуры и французской времен Людовика XIV…
Решительная вера в себя. Сословие праздных, всячески усложняющих
себе жизнь и постоянно упражняющихся в самообладании. Могущество
формы, воля к самооформлению. «Счастье» как осознанная цель. Много
силы и энергии за внешним формализмом. Наслаждение созерцанием,
по-видимому, столь легкой жизни.
Греки представлялись французам детьми.
{36}
95
Три столетия
Различие их чувствительности может быть выражено всего лучше
следующим образом.
Аристократизм: Декарт, господство разума — свидетельство
суверенитета воли;
Феминизм: Руссо, господство чувства — свидетельство
суверенитета чувств, — лживость;
Анимализм: Шопенгауэр, господство похоти, свидетельство
суверенитета животности, — честнее, но мрачнее.
Семнадцатый век аристократичен, поклонник порядка, надменен по
отношению к животному началу, строг к сердцу, — лишен добродушия и
даже души, «не немецкий», век, враждебный всему естественному и
лишенному достоинства, обобщающий и властный по отношению к
прошлому, ибо верит в себя. Au fond в нем много хищника, много
аскетического навыка, — дабы сохранить господство. Сильное волей
столетие, а также — столетие сильных страстей.
Восемнадцатый век весь под властью женщины — мечтательный,
остроумный, поверхностный, но умный, где дело касается желаний и
сердца, libertin в самых духовных наслаждениях, подкапывавшийся
подо все авторитеты; опьяненный, веселый, ясный, гуманный, лживый,
пред самим собою, au fond — в значительной мере canaille,
общительный…
Девятнадцатый век более животный, подземный: он безобразнее,
реалистичнее, грубее — и именно потому «лучше», «честнее», покорнее
всякого рода действительности, истинней; зато слабый волею, зато
печальный и томно-вожделеющий, зато фаталистичный. Нет страха и
благоговения ни перед «разумом», ни перед «сердцем»; глубокая
убежденность в господстве влечений. (Шопенгауэр говорил «воля», но
ничего нет характернее для его философии, как отсутствие в ней
действительной воли). Даже мораль сведена к инстинкту
(«сострадание»).
Огюст Конт есть продолжение восемнадцатого века (господство «du
coeur» над «la tete», сенсуализм в теории познания, альтруистическая
мечтательность).
Та степень, в которой стала господствовать наука, указывает,
насколько освободилось девятнадцатое столетие от власти идеалов.
Известное «отсутствие потребностей», характеризующее нашу волю,
впервые дало возможность развиться научной любознательности и
строгости — этому по преимуществу нашему виду добродетели…
Романтизм — подделка под восемнадцатый век, род раздутого
стремления к его мечтательности высокого стиля (в действительности
порядочное — так и комедиантство и самообман: хотели изобразить
сильную натуру, великие страсти).
Девятнадцатый век инстинктивно ищет теории, которые оправдывали
бы его фаталистическое подчинение факту. Уже успех Гегеля в
противовес «чувствительности» и романтическому идеализму
основывался на фатализме его образа мышления, на его вере в то, что
преимущество разума на стороне победителей, на его оправдании
реального «государства» (вместо «человечества» и т.д.). Шопенгауэр:
мы — нечто неразумное и в лучшем случае даже нечто
самоупраздняющееся. Успех детерминизма, генеалогического
выведения считавшихся прежде абсолютными обязательств, учение о
среде и приспособлении, сведение воли к рефлекторным движениям,
отрицание воли как «действующей причины», наконец — полное
{37}
изменение смысла: воли налицо так мало, что самое слово становится
свободным и может быть употреблено для обеспечения чего-либо
другого. Дальнейшие теории: учение об объективности, о
«бесстрастном» созерцании как единственном пути к истине, — также и
к красоте (вера в «гений» для того, чтобы иметь право подчиняться);
механичность, обезличивающая косность механического процесса;
мнимый «натурализм», исключение набирающего, сулящего,
истолковывающего субъекта как принцип.
Кант со своим «практическим разумом», со своим фанатизмом
морали — весь еще восемнадцатый век, еще всецело вне
исторического движения; невосприимчивый к действительности своего
времени, напр. к революции; не затронутый греческой философией;
фанатик понятия долга; сенсуалист, на подкладке догматической
избалованности.
Возврат к Канту в нашем столетии есть возврат к восемнадцатому
веку: захотели снова добыть себе право на старые идеалы и на старые
мечты — в этих целях и теория познания, «полагающая границы», то
есть дозволяющая устанавливать по своему усмотрению некое
«потустороннее» разума…
Образ мышления Гегеля не далек от Гете: вслушайтесь в слова Гете
о Спинозе. Воля к обожествлению целого и жизни, дабы в их созерцании
и исследовании обрести покой и счастье. Гегель всюду ищет разума —
перед разумом можно смириться и покориться. У Гете особого рода,
почти радостный и доверчивый фатализм, не бунтующий, не
утомленный, из себя самого стремящийся создать нечто целостное,
веруя, что только в целом все освобождается и является благим и
оправданным.