52
Не природа безнравственна, когда она без сострадания относится к
дегенератам: наоборот, рост физиологического и морального зла в
человеческом роде есть следствие болезненной и
противоестественной морали. Чувствительность большинства людей
болезненна и неестественна.
От чего зависит, что человечество испорчено в моральном и
физиологическом отношении? — Тело гибнет, когда поражен какой-либо
орган. Право альтруизма нельзя сводить на физиологию; столь же мало
можно это делать и по отношению к праву на помощь, на одинаковую
участь: это все премии для дегенератов и убогих.
Нет солидарности в обществе, где имеются неплодотворные,
непродуктивные и разрушительные элементы, которые к тому же дадут
еще более выродившееся, чем они сами, потомство.
53
Существует глубокое и совершенно неосознанное влияние декаданса
даже на идеалы науки: вся наша социология служит доказательством
этого положения. Ей можно поставить в упрек, что она знакома по опыту
только с формой упадочного общества и неизбежно осуждена принимать
свои собственные упадочные инстинкты за норму социологического
суждения.
Клонящаяся к упадку жизнь современной Европы формулирует в них
свои собственные идеалы: и все они разительно похожи на идеалы
старых, отживших рас.
Поэтому стадный инстинкт, завоевавший теперь верховенство,
представляет нечто в корне отличное от инстинкта аристократического
общества: от ценности единиц зависит то или другое значение суммы.
Поэтому стадный инстинкт, завоевавший теперь верховенство,
представляет нечто в корне отличное от инстинкта аристократического
общества: от ценности единиц зависит то или другое значение суммы…
Вся наша социология не знает другого инстинкта, кроме инстинкта стада,
т.е. суммированных нулей, где каждый нуль имеет «одинаковые права»,
где считается добродетелью быть нулем…
Оценка, с которой в настоящее время подходят к различным формам
общества, во всех отношениях сходна с той, по которой миру придается
{22}
большая ценность, чем войне, но это суждение антибиологично, оно
само порождение декаданса жизни… Жизнь есть результат войны,
само общество средство для войны… Господин Герберт Спенсер как
биолог, декадент, таковым же он является и как моралист (он видит в
победе альтруизма нечто желательное!!!).
54
Мне посчастливилось после целых тысячелетий заблуждений и
путаницы снова найти дорогу, ведущую к некоторому «да» и к
некоторому «нет».
Я учу говорить «нет» всему, что ослабляет, что истощает…
Я учу говорить «да» всему, что усиливает, что накопляет силы, что
оправдывает чувство силы.
До сих пор никто не учил ни тому, ни другому: учили добродетели,
самоотречению, состраданию, учили даже отрицанию жизни. Все это
суть ценности истощенных.
Долгое размышление над физиологией истощения обратило меня к
вопросу о том, насколько суждения истощенных проникли в мир общих
ценностей.
Достигнутый мною результат был до невероятности неожиданным —
даже для меня, успевшего освоиться уже не с одним чуждым миром: я
открыл, что все высшие ценности, все, господствующие над
человечеством — могут быть сведены к оценкам истощенных.
Из-под священных имен извлек я разрушительные тенденции: Богом
назвали то, что ослабляет, учит слабости, заражает слабостью… я
открыл, что «хороший человек» есть форма самоутверждения
декаданса.
Ту добродетель, о которой еще Шопенгауэр учил как о высшей,
единственной и истинной и основной добродетели, — именно ее, это
сострадание, признал я более опасною, нежели любой порок.
Решительно идти наперекор родовому подбору и очищению вида от
элементов упадка — вот что доныне считалось добродетелью par
excellence…
Следует чтить рок, говорящий слабому: «погибни!..»
Богом назвали противление року, порчу и разложение человечества…
Не должно произносить всуе имя Божие…
Раса испорчена не пороками своими, а неведением; она испорчена,
потому что она истощение восприняла не как истощение: ошибки в
физиологии суть, причина всех зол.
Добродетель есть наше великое недоразумение.
Проблема: как истощенные достигли того, чтоб стать законодателями
ценностей. Или иначе: как достигли власти те, которые последние? Как
инстинкт зверя-человека стал вверх ногами?
4. Кризис: нигилизм и идея «возвращения»
55
Крайние позиции сменяются не более умеренными, а опять же
крайними, но обратными. Поэтому вера в абсолютную имморальность
природы, в бесцельность и в бессмысленность — психологически
необходимый эффект, наступающий, когда утрачивается вера в Бога и
нравственные основы миропорядка. Нигилизм возникает не потому, что
отвращение к жизни теперь сильнее, чем было раньше, но потому, что
{23}
вообще является сомнение в том, чтобы зло или даже жизнь могли
иметь какой-либо «смысл».
Нигилизм возникает не потому, что
отвращение к жизни теперь сильнее, чем было раньше, но потому, что
{23}
вообще является сомнение в том, чтобы зло или даже жизнь могли
иметь какой-либо «смысл». Одна интерпретация погибла: но так как она
считалась единственной интерпретацией, то нам и кажется ныне, будто
нет никакого смысла в жизни вообще, будто все напрасно.
Однако остается еще доказать, что это «напрасно» определяет
характер вашего нынешнего нигилизма. Недоверие к нашей прежней
оценке ценностей вырастает до вопроса: «не служат ли все «ценности»
приманкой, затягивающей комедию, но ни в каком случае не
приводящей ее к какому-либо разрешению?» Длительность
существования, при наличности этого «напрасно», без цели и без
смысла, — вот наиболее парализующая мысль, особенно тогда, когда
человек понимает, что над ним издеваются и все же не имеет силы
оградить себя от этого.
Продумаем эту мысль в самой страшной ее форме: жизнь, как она
есть, — без смысла, без цели, но возвращающаяся неизбежно, без
заключительного «ничто»: «вечный возврат».
Эта самая крайняя форма нигилизма: «ничто» («бессмысленное») —
вечно.
Европейская форма буддизма: энергия знания н силы принуждает к
такой вере. Это самая научная из всех возможных гипотез. Мы отрицаем
конечные цели: если бы существование имело такую цель, -она должна
была бы быть уже достигнута.
Становится понятным, что здесь налицо стремление создать
противоположение пантеизму, ибо: «все совершенно, божественно,
вечно» также навязывает веру в «вечный возврат». Вопрос в том:
стало ли невозможным вместе с моралью и это пантеистическое «да»,
обращенное ко всем вещам? В сущности ведь преодолен только
моральный Бог. Есть ли смысл представлять себе бога «по ту сторону
добра и зла»? Возможен ли пантеизм в таком смысле? Можно ли,
изгнав из процесса представление цели, несмотря на это, все же
говорить «да» процессу? — Это было бы так только в том случае, если
бы в пределах самого процесса, в каждое мгновение его, что-нибудь
достигалось — и всякий раз одно и то же. Спиноза достиг такой
утверждающей точки зрения, поскольку каждое мгновение имеет свою
логическую необходимость: и он, с заложенным в основе его существа
логическим инстинктом, торжественно приветствовал такой
миропорядок.
Но его случай — только частный случай. Всякая коренная
особенность, лежащая в основе всего совершающегося и
проявляющаяся во всем совершающемся, должна была бы побудить
человека, осознавшего его как свою собственную особенность,
торжественно благословить каждый миг мирового существования. Тогда
все дело заключалось бы в том, чтобы радостно признать в себе самом
благой и ценной эту свою особенность.
Мораль предохраняла от отчаяния и прыжка в «ничто» жизнь людей и
сословий, притесняемых и угнетаемых именно людьми; ибо бессилие
перед людьми, а не перед природой, вызывает наиболее отчаянное
озлобление к жизни. Мораль относилась к властителям, насильникам,
вообще к «господам», как к врагам, против которых должно защитить
обыкновенного человека, т.е. прежде всего поднять в нем мужество и
силу. Мораль, следовательно, учила глубже всего ненавидеть и
презирать то, что составляет характернейшую особенность властителей:
их волю к власти. Эту мораль отменить, отвергнуть, разложить —
значило бы в обратном смысле ценить и воспринимать этот столь
ненавидимый инстинкт.