90
Прогресс. — Не надо впадать в ошибку! Время бежит вперед, — а
нам бы хотелось верить, что и все, что в нем, бежит также вперед, что
развитие есть развитие поступательное… Такова видимость,
соблазняющая самых рассудительных. Но девятнадцатое столетие не
есть движение вперед по сравнению с шестнадцатым; и немецкий дух в
1888 году есть шаг назад по сравнению с немецким духом в 1788.
«Человечество» не движется вперед, его и самого-то не существует.
Общий аспект напоминает огромную экспериментальную лабораторию,
где кое-что удается, рассыпанное на протяжении всех времен и эпох, и
несказанно многое не удается, где нет никакого порядка, логики, связи и
обязательности. Как можно не усмотреть, что возникновение
христианства есть декадентское движение?.. Что немецкая реформация
есть вторичное появление в усиленной форме христианского
варварства?.. Что революция разрушила инстинкт, влекший к великой
организации общества?.. Человек не есть шаг вперед по отношению к
{34}
животному; культурная неженка — выродок по сравнению с арабом или
корсиканцем; китаец — тип удачный, а именно более устойчивый, чем
европеец.
В) Последние века
91
Омрачение, пессимистическая окраска — неизбежные спутники
просвещения. Около 1770 года уже стали замечать отлив веселости.
Женщины полагали со свойственным женщине инстинктом, всегда
становящимся на сторону добродетели, что виною тому
безнравственность. Гальяни, тот попал прямо в цель: он цитирует стихи
Вольтера:
Un monstre gai vaut mieux
Qu’un sentimental ennuyeux.
Если я теперь полагаю, что ушел в просвещении столетия на два
вперед от Вольтера и даже Гальяни, который был нечто значительно
более глубокое, то насколько же я при этом должен был подвинуться и в
омрачении. Оно так и есть: и я своевременно с некоторого рода
сожалением стал ограждать себя от немецкой и христианской узости и
непоследовательности или даже леопардиевского пессимизма и
пустился в поиски наиболее коренных, принципиальных форм (Азия). Но
чтобы вынести этот крайний пессимизм (отзвуки которого тут и таи
слышатся в моем «Рождении Трагедии»), чтобы прожить, одиноким, «без
Бога и морали», мне пришлось изобрести себе нечто противоположное.
Но
чтобы вынести этот крайний пессимизм (отзвуки которого тут и таи
слышатся в моем «Рождении Трагедии»), чтобы прожить, одиноким, «без
Бога и морали», мне пришлось изобрести себе нечто противоположное.
Быть может, я лучше всех знаю, почему только человек смеется: он
один страдает так глубоко, что принужден был изобрести смех. Самое
несчастное и самое меланхолическое животное — по справедливости и
самое веселое.
92
По отношению к немецкой культуре у меня всегда было чувство, что
она идет на убыль. То, что я познакомился именно с падающим видом
культуры, делало меня часто несправедливым по отношению к явлению
европейской культуры во всей ее совокупности. Немцы всегда идут
позади, с опозданием: они несут что-нибудь в глубине.
Зависимость от чужих стран, например: Кант — Руссо,
сенсуалисты, Юм, Сведенборг.
Шопенгауэр — индийцы и романтика, Вольтер.
Вагнер — французский культ ужасного и большой оперы, Париж и
бегство в первобытное состояние (брак брата с сестрой).
Закон идущих в хвосте (провинция за Парижем, Германия за
Францией). Как именно немцы открыли греков (чем сильнее мы
развиваем в себе какое-либо стремление, тем привлекательнее
становится броситься при случае в его противоположность).
Музыка есть постепенное стихание звука.
93
Возрождение и реформация. — Что доказывает Возрождение? То,
что царство «индивида» может бить лишь краткосрочным.
Расточительность слишком велика: отсутствует даже самая возможность
собирать, капитализировать, и истощение идет по следам. Есть времена,
когда все растрачивается, когда растрачивается даже та сила, при
помощи которой собирают, капитализируют, копят богатство к
{35}
богатству… Даже противники таких движений обречены на
бессмысленное расточение сил — и они быстро приходят к истощению,
обессилению, опустошению.
В реформации мы имеем одичалое и мужицки грубое подобие
итальянского ренессанса, вызванное в жизни родственными
инстинктами, с тою лишь разницей, что на севере, отсталом и
оставшемся на низкой ступени развития, ренессансу пришлось облечься
в религиозные формы: понятие высшей жизни еще не отделилось там от
понятия жизни религиозной.
И в реформации индивид стремится к свободе: «всякий сам себе
священник» — это тоже не более, чем одна из формул распущенности.
И действительно, достаточно было одного слова «Евангельская
свобода», чтобы все инстинкты, имевшие основание оставаться
скрытыми, вырвались наружу, как свора диких псов, грубейшие
потребности внезапно обрели смелость, все стало казаться
оправданным… Люди остерегались понять, какую свободу они в
сущности разумели, закрывали на это глаза… Но то, что глаза были
прикрыты и уста увлажнены мечтательными речами, не мешало тому,
что руки загребали все, что им попадалось, что брюхо стало Богом
«свободного Евангелия» и что все вожделения зависти и мести
утолялись с ненасытной яростью.
Так длилось некоторое время; затем наступило истощение, подобно
тому, как это случилось и в южной Европе, но опять-таки грубый вид
истощения: всеобщее ruere in servitium… Начался неприличный век
Германии.