Немец хорошо заметно вздрогнул. Иван Васильевич рассмеялся:
— Да ты мажь, мажь, не бойся. Руки у меня болят, Константин Алексеевич, мочи нет. И локти, и колени. И спина. Что делать, не знаю…
— Горячая баня, чай с медом, бег, фехтование по часу в день, — кратко перечислил Росин. — Не пройдет, но отступит.
— То нельзя! — испуганно вскинулся лекарь. — Медицинкай наука, изуча болезнь, рекомендует покой!
— А ты заткнись, немецкая морда, — посоветовал Росин. — Только и умеете, что кровь пускать.
— Мы есть сливай-ем дурной кровь, скопившейся в организм…
— Заткнись, говорю, не то кровь дурную спущу…
Костя Росин не очень доверял врачам и в родном, двадцатом веке, а уж тут, в шестнадцатом, воспринимал истинными душегубами. Тут было куда безопаснее попасть в руки необразованной знахарки, что рану чистой тряпицей укроет, отваром горячим напоит, куриным мясом подкормит, да и оставит выздоравливать, чем оказаться в лапах дипломированных медиков, которые сперва кровь пустят, потом рану иссекут и порохом выжгут, потом получившуюся коросту станут ржавым скальпелем долго выгребать, а уж потом заметят, что пациент давно не дышит.
— Царский лекарь, Константин Алексеевич, — негромко, но весомо напомнил Андрей Толбузин.
— Отвар дам, московский царь, — в наступившей тишине предложил самоед. — Два дня варить надо. Два дня сварю, дам. Кость крепкой станет, болеть нет. Почка олененка нужна. Новорожденной. Родился, варить надо. Потом поздно. Как молоко глотнул, поздно.
— Почка олененка… — царь медленно сжал и разжал пальцы. — Андрей?
— Я найду, государь. На Соловец колдуна отвезу. За две недели обернемся.
— Верю, самоед. Верю, и ты не хочешь мне смерти, — царь забрал у лекаря одну руку и протянул ему другую. — Диво-то какое… Три гостя, и ни один мне погибели не желает…
— Как же ты живешь с такими мыслями государь? — не выдержал Росин. — Как жить, коли убийцу в каждом прохожем видеть?
— А я так с семи лет расту, Константин Алексеевич. Привык, — царь откинул голову на спинку кресла, шумно втянул воздух. Видимо, ему действительно было сейчас очень больно. — С семи лет каждый, кто близко подходил, смерти мне желал. Придушить хотел каждый, но не торопился. Как маму бояре убили… Больше никто хорошего мне не желал. Мама только любила… Да Тепилеев, родной ее… Обоих и убили… Что думал о деле моем?! — громко скрипнув зубами, неожиданно спросил царь.
— Думаю, крепость нужно построить в лесах у Белоозера. Чтобы спрятаться куда было, коли османы с крымскими татарами Москву захватят. В Архангельске корабль большой снарядить, чтобы постоянно в готовности стоял, коли бежать из страны придется. Письма отписать королям испанскому, французскому, королеве английской, и укрытия запросить, на случай начала войны большой с крымским ханом. Отписать письма к хану крымскому и султану османскому с просьбами нижайшими о мире, бить челом раболепно, и послам наказать, чтобы обиды им чинимые всячески терпели.
Полоняных турок, что дьяк Адашев сцапал, тоже в Стамбул отослать с уверениями о дружбе и миролюбии…
— Уйди с глаз моих, Константин Алексеевич! Стой! Хочу тебе сказать, Константин Алексеевич, что гнева на тебя не держу, и старание твое на пользу государево понимаю, но… Но видеть тебя не могу! В поместье свое отъезжай сегодня же. Ступай…
* * *
Кароки-мурза долго бродил по разгромленному дворцу, совершенно не понимая, что теперь делать и за что браться. По счастью, татары рода Кара, тоже изрядно проголодавшиеся за время перехода, нашли кое-какие припасы — сушеные фрукты, соленую селедку и лосося, которыми иногда кормили невольников для сохранения сил. Казаки больше раскидали и попортили припасов, нежели съели или забрали с собой. За полдня нукерам удалось собрать достаточно ячменя и ржи, чтобы накормить коней, и рыбы, чтобы поесть самим. Сена, правда, не осталось — разбойники пытались поджечь дом, и спалили всю кипу сушеной травы. По счастью, побеленные оштукатуренные стены не занялись, и все обошлось только закопченным углом двора и сожженным навесом.
Зато дорогие ковры русские собрали все до единого, и теперь в комнатах белели голые полы.
Переночевав во дворе на затоптанных клумбах, поутру Кара-мурза с двумя воинами отправился в город, собираясь купить господину хотя бы самое необходимое — но торговля умерла. Зияли выломанными окнами лавки, валялись изуродованные лотки, и только темные пятна на месте впитавшейся в дорожную пыль крови позволяли догадаться, что случилось с товаром и его владельцами. Невероятно, но на рынке, всегда заваленном устрицами, мидиями, крабами, камбалой-калканом и глоссой, кефалью, катранами, белугой, осётром, морскими лисицами, сельдью, шпротами, хамсой, анчоусом, лососем, шемаей, сарганом, лобаном, сингилью, ставридой, тяжелыми тушами белобочек, афалин и тюленей, ныне не имелось даже барабульки или тюльки.
Город казался наполнен печалью и могильным покоем. Не бродили водоносы, не разгружались корабли, никто не убирал улиц и не стучал молотком. Только кое-где прямо на порогах неподвижно сидели на корточках темные фигуры.
В конце концов Кара-мурза приказал забрать с собой несколько разгромленных лотков. Во дворе дворца, среди обломков фонтана, воины развели костер, на котором и зажарили длинные ломти мяса зарезанного тут же, рядом, коня. Из поевших нукеров четыре десятка мурза отправил обратно к кочевью — чтобы узнать, насколько пострадал род, а заодно избавиться от лишних ртов.