Скакать долго в плотном строю довольно трудно, а потому всадники разошлись на одну-две сажени друг от друга, и развернуть коней труда не составило. Даниил Федорович выхватил саблю и помчался на такой же рыхлый строй преследователей.
— Москва!!!
Рубка на встречном ходу — штука быстротечная.
— Москва!!!
Рубка на встречном ходу — штука быстротечная. Да еще вне строя, когда каждый раз один на один, каждый раз только сам за себя. Ближний степняк — молодой, легкий, горячий, вырвался вперед, а щита держать не умеет. Боярин, сталкиваясь, ударил окантовкой своего щита по низу татарского, верх открылся. Сразу — н-на туда саблей! Следующий татарин — удар! Треснули щиты, звякнули сабли, так и не дотянувшись до тел. А лошади скачут, и они уже разошлись, невредимые, и впереди новый враг. Щиты столкнулись, поднялись до уровня голов. Дьяк наугад чиркнул клинком снизу вверх, протянув его чуть вперед, и попадая между вражеским щитом и телом татарина. Ощутил легкий толчок — кажется, попал лезвием по рукам. Значит, степняк мертв — не добьют беззащитного, так все равно кровью истечет. Но и он уже позади, а на него мчится огромный татарин, поднимая щит выше головы и наваливая его сверху, норовя закрыть все небо, а заодно — не дать разглядеть, откуда последует удар. Дьяк опустил щит ниже — в таких случаях обычно как раз понизу уколоть пытаются, а рубанул басурманского коня по крупу — пусть пешком ходит. А там, глядишь, и стопчет кто-то из своих. И опять они разминулись, опять скачка. Опять татарин поднимает щит выше, а над ним сверкает острый стальной кончик. А раз сабля сверху — значит там можно прикрыться клинком, а окантовкой щита на всем скаку ударить в живот, расплющивая внутренности до самых позвонков — н-на!
Отставшие татары начали замедлять скачку. Одно дело — рубить улепетывающих трусов, и совсем другое — затевать новую долгую сечу. Поняв, что скрестить с ним оружие никто не торопится, Даниил Федорович остановил свою кобылу, потрепал ее рукой по шее. Оглянулся. Казаки, вырубив передовой татарский отряд, торопливо собирали своих убитых и раненых, поднимали их в седла или клали поперек холок коней. Боярин натянул повод, поворачивая к своим, перешел на рысь, нагоняя уходящих вперед донцов. Татары их больше не преследовали, тоже начав собирать погибших.
* * *
Простояв три дня на месте разгрома русского отряда, пятитысячное войско Девлет-Гирея двинулось все-таки не в Крым, а повернуло на запад, вдоль никем не отмеченной границы Дикого Поля, в холмистые места по берегам реки Псел. Наконец-то потеплело. Снег начал стремительно стаивать, и теперь во время стоянок между короткими переходами люди останавливались на вершинах холмов, уже оттаявших от зимнего сна и кажущихся чуть ли не теплыми. Под яркими солнечными лучами к небу полезла молоденькая травка, которую торопливо выщипывали кони своими мягкими губами.
С реки сошел лед. Русский, все время что-то искавший, наконец вывел их на довольно широкую возвышенность, частью поросшую лесом, и заявил, что теперь можно отдыхать.
Вскоре выяснилось, что свой лагерь они разбили на кладбище. Среди леса и на поле вдоль него стали попадаться лежащие на земле каменные плиты с непонятными знаками, но было уже поздно: вода поднялась, отрезав их от окружающего мира.
Взятые у русских припасы закончились, и татары начали резать коней. По счастью, хоть лошадям бескормица не грозила — трава продолжала бурно лезть из земли, а на кустарниках распускалась сочная молоденькая листва. Дров для костров тоже хватало, поэтому никто не роптал. Разумеется, воины предпочли бы спать на мягких коврах и в теплых шатрах — но лучше быть сытому под небом, чем голодному в шатре.
К середине мая вода отпустила их из своего полона. Выждав еще немного, чтобы дороги успели просохнуть, русский поднял всех на коней и, погнав в стремительный двухдневный переход, внезапно обрушился на тихие деревушки по берегам Сейма.
Здесь явно забыли про существование Крымского ханства, А может — понадеялись, что после зимнего разгрома татары в этом году не появятся.
Во всяком случае, когда хохочущие степняки появились среди хат Терны и Дубовязовки, глупые русские сидели по деревням и занимались своими делами: в кузнях стучали молоты, мужики ремонтировали телеги, поправляли изгороди — хотя большинство, конечно, работали в поле, поднимая пашню для сева. Бабы развешивали на веревках постиранное белье, носили от колодцев воду, готовили еду, шлепали детей, просто болтали между собой и, кажется, так до конца и не поверили в ужас происходящего, даже когда на них набрасывали веревки, привязывали за шею к собственным телегам, в которые грузили их же добро и запрягали их же коней, и даже когда опрокидывали на спину и задирали подолы, без стеснения запуская руки в срамные места, или начиная делать то, что позволительно только венчанному перед лицом Господа мужу.
Некоторых мужиков, хватавшихся за вилы или топоры, пришлось рубить тут же, на месте, но большинство побежало на веревках за лошадиными хвостами вместе со своими женами и плачущими детьми.
В конце мая Девлет-Гирей, по совету своего ближнего советника Менги-нукера, вышел в Путивлю и встал на обширных заливных лугах прямо под стенами древнего города — но на другом берегу Сейма. Татары знали, что делали — брод, позволяющий перейти реку, находился примерно в двух верстах от города вниз по течению. Чтобы добраться до него, а потом до лагеря степняков, решившимся на вылазку русским пришлось бы топать пару часов у всех на виду — и за это время даже ленивый успел бы приготовится отбить атаку. От стен стоящего на высоком холме города по прямой до шатров бея и его советника было всего три-четыре сотни саженей. Но половину этого расстояния составляла стремнина Сейма трехсаженной глубины.