В качестве колонии для малолетних преступников эта школа не выдерживала никакой критики, смахивая более на шикарный летний лагерь бойскаутов, чем на исправительное заведение. Я жил в опрятном коттедже в компании ещё шестерых парнишек, и не считая того, что нам не позволяли покидать территорию городка и неусыпно за нами присматривали, никаких лишений мы не испытывали.
Святые братья, заправлявшие школой, отличались благодушием, ведя практически такой же образ жизни, что и их подопечные. Ели мы все в общей столовой; кормили нас вкусно и вволю. Там был кинотеатр, телевизионный зал, комната отдыха, бассейн и спортзал. Я даже толком не знаю, сколько ещё сооружений для отдыха и спорта имелось к нашим услугам. Учились мы с восьми утра до трех часов дня с понедельника по пятницу, а в остальное время были предоставлены самим себе. Монахи не распекали нас за злодеяния и не донимали душеспасительными разглагольствованиями, а чтобы напроситься на наказание — обычно выливавшееся в домашний арест в коттедже на пару дней — следовало учинить настоящий погром. Я ни разу не видел ничего подобного этой школе, пока не угодил в американскую тюрьму, и потом часто гадал, не заправляет ли тайком Католическое Благотворительное Общество федеральной пенитенциарной системой.
Несмотря ни на что монашеская жизнь меня достала, хотя и казалась вполне сносной. Своё заточение в стенах школы я воспринимал как наказание, к тому же незаслуженное. В конце концов, папа меня простил, а он-то и был единственной жертвой моих преступлений. «Так какого же чёрта я тут торчу?!» — вопрошал я себя. Но больше всего меня бесило в школе отсутствие девушек. Вход женщинам туда строго возбранялся, и даже увиденная издали монашка могла бы повергнуть меня в совершенный экстаз.
Но узнай я, что стряслось с папой во время моей отсидки, я бы расстроился гораздо больше. В подробности отец не вдавался, но пока я был в школе, он столкнулся с какими-то финансовыми проблемами и лишился своего дела.
Его раздели буквальна догола. Ему пришлось продать дом, два больших Кадиллака и всё остальное, что представляло какую-то материальную ценность. За каких-то пару месяцев от образа жизни миллионера он перешёл к тусклому прозябанию и жалкому существованию почтового клерка.
Именно им он и был, приехав забирать меня, когда я отбыл в школе год, — почтовым служащим. Смягчившись, мама снова позволила мне жить с отцом. Перемена его положения потрясла меня, а совесть грызла неустанно. Но винить себя папа мне не позволил, заверив, что причиной краха послужили отнюдь не похищенные мной три тысячи четыреста долларов.
— Даже не думай об этом, парень, — жизнерадостно заявил он мне. — Это была лишь капля в море.
Его самого внезапная утрата положения и средств вроде бы не тревожила, но я — другое дело. Беспокоился я не за себя, а за отца. Он ведь был на самой вершине, в кругу воротил бизнеса — и вдруг работает на кого-то за минимальную зарплату. Я попытался вытянуть из него причины краха.
— А что твои друзья, папа? — осведомился я. — Помнится, ты всегда выручал их, когда прижмёт. Неужели никто из них не предложил помочь?
Папа лишь криво усмехнулся.
— Ты ещё узнаешь, Фрэнк, что когда ты на коне, в друзья к тебе набиваются сотни. Но стоит тебе упасть, и считай, что повезло, если хотя бы один из них угостит тебя чашкой кофе. Если бы мне довелось начать всё с нуля, я выбирал бы друзей более осмотрительно. У меня есть пара хороших друзей. Они небогаты, но один из них добыл мне работу на почте.
Он не желал замыкаться на своих невзгодах или подолгу обсуждать их, но меня они терзали, особенно когда я садился с ним в машину, заметно уступавшую моему Форду, который папа продал и положил деньги в банк на моё имя. Сам же он ездил на потрёпанном стареньком Шеви.
— Пап, неужто тебя ни капли не волнует, что ты ездишь на этой развалюхе? — полюбопытствовал я однажды.
Сам же он ездил на потрёпанном стареньком Шеви.
— Пап, неужто тебя ни капли не волнует, что ты ездишь на этой развалюхе? — полюбопытствовал я однажды. — В смысле, после Кадиллака это жуткий шаг назад, ведь правда?
— Ты смотришь на это дело не с той точки зрения, Фрэнк, — рассмеялся папа. — Важно не то, что у человека есть, а то, что он за человек. Меня эта машина вполне устраивает. На ней я могу доехать куда вздумается. Я знаю кто я такой и чего стою, а остальное ерунда; пусть люди думают обо мне что хотят. Мне кажется, я честный человек, а это куда важнее, чем обладание автомобилем… Пока человек знает себе цену, он будет на высоте.
Беда лишь в том, что тогда я не понимал ни чего стою, ни кто я такой.
Ответ я обрёл всего за три быстро пролетевших года.
— Ты кто? — поинтересовалась роскошная брюнетка, когда я плюхнулся рядом с ней на пляже в Майами-бич.
— Тот, кем хочу быть, — отвечал я. Именно так оно и было.
2. Пилот
В шестнадцать лет я покинул дом, чтобы найти себя.
Меня вовсе не выживали, но и счастливым я себя не чувствовал. Ситуация на домашнем фронте ничуть не переменилась. Папа всё ещё надеялся завоевать маму, а она, уйдя в глубоко эшелонированную оборону, не желала быть завоёванной. Отец использовал меня в качестве посредника в своём повторном ухаживании за мамой, а она отнюдь не приветствовала моё выступление в роли Купидона в мелких кудряшках. Да эта роль претила и мне самому. Получив диплом, мама начала работать на дантиста из Лэрчмонта, и, похоже, новая и независимая жизнь пришлась ей по вкусу.
Планов побега я вовсе не вынашивал, но всякий раз, когда папа, надев форму почтового клерка, отправлялся на работу на стареньком автомобиле, мне было не по себе. Слишком уж свежи были воспоминания, как он ходил в костюмах от Луи Рота и водил большие, дорогие машины.
Однажды июньским утром 1964 года я проснулся с ощущением, что пора трогаться в путь. Некий отдалённый уголок планеты будто нашёптывал мне: «Приди!» Вот я и пошёл.
Я ни с кем не попрощался и не оставил никакой записки. У меня было 200 долларов на текущем счёте в Уэстчестерском отделении Chase Manhattan банка. Счёт этот папа открыл для меня за год до того, но прежде я им ни разу не пользовался. Откопав чековую книжку, я уложил свои лучшие вещи в единственный чемодан и сел на поезд до Нью-Йорка. Отдалённым уголком планеты его не назовёшь, но этот город я считал подходящей стартовой площадкой.
Будь я беглецом из деревенского Канзаса или Небраски, Нью-Йорк со своей подземкой, смахивающей на дурдом, ужасающими небоскрёбами, хаотичными потоками шумного уличного движения и нескончаемой толкотнёй прохожих мог вынудить меня припустить обратно в прерии, поджав хвост. Но Большое Яблоко[6] было для меня самой что ни на есть благодатной почвой; во всяком случае, так мне тогда казалось.
Едва сойдя с поезда, я меньше чем через час повстречал ровесника, которого хитростью и уговорами удалось подбить отвести меня к себе домой. Родителям его я наплёл, что приехал с севера штата Нью-Йорк, что и мать, и отец мои умерли, а я пытаюсь прожить своим умом, и мне нужно где-нибудь остановиться, пока не найду работу. Они же мне отвечали, что я могу жить у них, сколько пожелаю.
Я вовсе не собирался злоупотреблять их гостеприимством, горя желанием оперативно срубить бабок и покинуть Нью-Йорк, хотя на тот момент не имел ни малейшего представления, куда хочу податься и чем заняться.
Но чёткая цель у меня имелась. Я собирался добиться успеха в какой-нибудь области — взобраться на вершину какого-либо пика. А уж оказавшись наверху, я никому и ничему не позволил бы спихнуть себя вниз. Повторять ошибки отца я отнюдь не намеревался и имел на этот счёт самую твёрдую решимость.
Впрочем, очень скоро выяснилось, что Большое Яблоко вовсе не так уж лакомо даже для своего родного сына.