От Армана я узнал, что на самом деле скверной репутацией, как производитель качественных вин, Лангедок пользуется не по Божьей милости. Почти сто лет назад, сказал он, насекомое филлоксера погубило все виноградники Франции, едва не уничтожив виноделие на корню.
— Слыхал я, что эту напасть завезли во Францию на корнях лоз, импортированных из Америки, — пояснил Арман. — Но не знаю, правда ли это.
Зато, рассказал Арман, он точно знает, что изрядная часть французских лоз привита к американским корням, неуязвимым для виноградной чумы. И, лукаво сообщил он, когда я завоевал его доверие, американцы и прочие народы, наверно, потребляют больше лангедокских вин, чем подозревают.
Почти ежедневно, уведомил он, автоцистерны, полные дешёвых вин Лангедока, катят на север, в большие винодельческие провинции, где их смешивают с отборными винами Бургундии и Бордо.
— Это называется купаж, вроде как воду в виски подливают. По-моему, это нечестно.
— Монпелье — самое подходящее место, чтобы узнать о вине всё, — гордо провозгласил он.
— У нас тут в городе Винный университет Франции. Можешь пойти туда учиться.
В университет я даже не заглядывал. Не будучи охотником до вина, хотя я и пью его на приёмах, я не жаждал приобщиться к знаниям о нём. Меня вполне удовлетворили обрывочные сведения, предоставленные Арманом. Он был славным учителем. Никогда не экзаменовал меня и не выставлял отметок.
Мне трудно было чем-нибудь занять себя. Бить баклуши — тяжкий труд. Я массу времени разъезжал в автомобиле по окрестностям. К примеру, съездил на побережье и несколько дней обследовал дюны. Добрался до испанской границы и долгими часами бродил по подножию Пиренеев. Время от времени навещал виноградник Армана или кого-нибудь ещё из виноградарей. Под конец первого месяца поехал в крохотную деревушку, где жили родители матери, и провёл у них три дня. Бабушка регулярно переписывалась с матерью и знала, что творится дома. Я деликатно мало-помалу вытянул из неё всё, потому что не хотел дать ей понять, что обрёк себя на изгнание из семьи. Мать пребывала в добром здравии и благополучии, как и сестра с братьями. Отец всё ещё ухаживал за матерью, и бабушка находила это забавным. По-видимому, мать написала бабушке, что я путешествую по миру «автостопом», отыскивая смысл жизни и пытаясь определиться с будущим, и во время визита я это впечатление всячески подкреплял. Я не открыл деду с бабкой, что живу в Монпелье. Сказал, что направляюсь в Испанию, подумывая поступить в один из испанских университетов.
За время пребывания в Монпелье я навестил их и во второй раз, на этот раз заявив, что не нашёл испанского колледжа себе по вкусу и возвращаюсь в Италию, чтобы обследовать местные университеты.
Всё более осваиваясь с жизнью в Монпелье, я и в самом деле начал подумывать о возвращении к учёбе. Монпелье — центр одного из двадцати академических округов Франции, и в городе есть небольшой, но превосходный государственный университет. Наведавшись туда, я узнал, что для иностранцев доступно несколько курсов, хотя ни один из них не читают по-английски. Впрочем, препятствия в этом я не видел, ведь французский для меня второй родной язык, перенятый у матери.
Ещё я начал подумывать о том, чтобы подыскать работу или открыть какое-нибудь малое предприятие — скажем, магазин канцтоваров, поскольку от шикарной и праздной жизни начал заплывать жирком. Даже Арман заметил, что я толстею.
— Писать — не очень-то тяжёлая работа, а, Роберт? — ткнул он меня пальцем в брюшко. — Не пойти ли тебе работать на мой виноградник? Я вмиг сделаю тебя стройным и крепким.
Предложение я отклонил. Физический труд не по мне, а заняться спортом я не мог себя заставить.
Я всё ещё раздумывал о поступлении в университет и выборе какого-нибудь полезного дела, когда на обоих вариантах поставили крест.
Прожив в Монпелье четыре месяца, я постиг горькую истину: если ищейкам помогают, укрыться лису просто негде.
Я регулярно делал закупки в небольшом (по американским стандартам) супермаркете в окрестностях Монпелье; этот магазин порекомендовал мне Арман. Ездил я туда дважды в неделю, чтобы пополнить холодильник, или когда мне что-нибудь требовалось.
В тот раз я отправился в регулярную вылазку за продуктами, и кассир уже укладывал мои покупки в пакет, когда я вспомнил, что не взял молока. Велел парнишке отставить мои покупки в сторонку (за мной стояла очередь) и отправился вглубь магазина за молоком. А возвращаясь к кассе, обогнул полку с консервами и увидел, что у кассы — уже без покупателей и кассира — стоят четверо.
У одного в руках было помповое ружьё, у другого — автомат с укороченным стволом, а у двух других — автоматические пистолеты. Первым делом мне пришло в голову, что это грабители, а сотрудники магазина и покупатели лежат на полу.
Но едва я развернулся, чтобы укрыться за полками, один из них рявкнул:
— Абигнейл!
Нырнув за полки, я нос к носу столкнулся с ещё тремя жандармами в мундирах, нацелившими на меня пистолеты. И тут они ринулись со всех сторон — люди в мундирах, люди в штатском — и все целили в меня пистолетами, помповиками, автоматами и винтовками. Приказы хлестали меня по ушам, как кнуты:
— Руки вверх!
— Руки на голову!
— Руки на полку, ноги расставить!
— Лицом вниз на пол!
Не зная, какого приказа слушаться, я поднял руки. Мне уж никак не хотелось, чтобы меня подстрелили. А некоторые полицейские, которых я встречал в прошлой жизни, обращались с оружием так, что я совсем сдрейфил. Правду говоря, они перепугали даже коллег.
— Ради Бога, не стреляйте! — заорал я. — Пусть кто-нибудь один скажет, что делать, и я сделаю!
Направив на меня пистолет, длинный и тощий мужчина с лицом аскета рявкнул:
— Лечь на пол, лицом вниз!
Что я и сделал с помощью нескольких далеко не ласковых рук. Мне грубо завернули руки за спину, потом ещё чьи-то безжалостные ладони туго защелкнули на моих запястьях стальные браслеты.
Потом меня бесцеремонно вздёрнули на ноги и в окружении детективов Сюрте, агентов Интерпола, жандармов и Бог знает, каких ещё мусоров потащили из магазина, в конце концов затолкнув на заднее сиденье седана без опознавательных знаков. Не могу обвинить французскую полицию в жестокости, но обращается она с подозреваемыми не в меру жёстко. Меня отвезли прямиком в полицейский участок Монпелье, и по пути никто не обмолвился ни словом.
В участке аскетичный детектив и двое других, тоже агенты Сюрте, ввели меня в тесную комнатушку. Общаясь с преступниками, особенно при допросе подозреваемых, французские полицейские пускают в ход весьма широкий арсенал средств. Они переходят прямо к делу, не утруждаясь перечислением прав, имеющихся у преступника. Сомневаюсь, что во Франции у жулика есть какие-то права.
— Меня зовут Марсель Гастон, я из Сюрте, — отрывисто сообщил тощий. — А ты Фрэнк Абигнейл, не так ли?
— Я Роберт Монхо, — возмущённым тоном отозвался я. — Я писатель из Калифорнии, американец. Боюсь, джентльмены, вы серьёзно ошибаетесь.
В ответ Гастон дал мне резкую, болезненную пощечину.
— Большинство моих ошибок, мсье, серьёзны, но в данном случае я не ошибаюсь. Ты Фрэнк Абигнейл.
— Я Роберт Монхо, — стоял я на своём, выискивая в их взглядах хотя бы тень сомнения.
Один из других агентов Сюрте шагнул вперед, занося кулак, но Гастон придержал его за руку, не сводя с меня пристального взгляда. И развёл руками.
— Мы можем выбить из тебя признание, но в этом нет необходимости.