— Я ее знаю! — закричал кто-то; голос показался мне знакомым, но, повторяю, в те дни я просто никого не узнавала. — Это его сестра! Уж она-то опознает!
И меня, подхватив под руки, стражники то ли понесли, то ли поволокли куда-то, по лестнице вверх, по лестнице вниз, за поворот — и вдруг я оказалась на обширной площади, какой никогда не было в Иерушалайме, она была размером с весь этот город, края ее загибались к небу, и она была выложена красным обожженным кирпичом. Никакое число людей не могло бы заполнить ее, и потому люди стояли маленькими толпами, прижимаясь друг к другу, потому что иначе им было страшно. А посередине этой площади, страшно изломанный, лежал, раскинув руки и сложив по-детски ноги, неузнаваемый человек, все тело которого было кровавой корой, а волосы — спекшейся глиной. Глаза вытекли, носа не было, и не было губ. Наверное, ему выдернули бороду вместе с подбородком — там под сгустком крови виднелась кость. Я склонилась над ним, чтобы посмотреть на плечо, где, может быть, сохранилось белое незагорающее пятно, но былая муть качнулась у меня в голове, а перед глазами вдруг откуда ни возьмись выросла пылающая лиловая пятерня с загнутыми короткими когтистыми пальцами, и как бы я ни устремляла взгляд, она всегда оказывалась на пути, позволяя увидеть лишь то, что сбоку. Я, наверное, в первый миг шарахнулась от нее в испуге, потому что кругом завыли: «Узнала! Узнала!» Но я покачала головой и наклонилась еще ниже, и тут мне показалось, что этот человек еще жив.
Вернее, что именно сейчас, только сейчас, душа его покидает истерзанное тело. Да. Вот она коснулась меня…
Это был бар-Абба.
Я подняла голову и посмотрела вверх. Застилающая мир рука на миг исчезла. В небе кружили птицы.
— Так ты его узнаешь? — спросил меня священник, грозно стукнув посохом.
— Нет, — солгала я.
— Это твой брат? — повторил священник.
— Нет, — сказала я и встала. Ног у меня не было, но я все равно встала.
— Она лжет! — закричали со всех сторон, и я видела, как они бросились на меня. Но я продолжала стоять даже под первыми ударами.
Я пролежала как мертвая почти два месяца. Все это время бар-Абба был со мной. Я помню его мягкое присутствие. Он и только он дал мне силу выжить. Потом бар-Абба незаметно ушел, а я очнулась.
Не хочу рассказывать про первые седмицы моей новой жизни, это были лишь боль и унижение. Будем считать, что жить я начала в тот день, когда впервые сама спустилась на первый этаж, вышла во двор, постояла там, а потом поднялась обратно.
Дни стояли чудовищно жаркие, и ночи не давали облегчения. Будто невидимая жаровня висела в небе. Поникли даже пальмы. Рынок был пуст. Все говорили о близком голоде и конце времен.
Иешуа, Мария, а с ними Иегуда Горожанин и Иоханан бар-Забди с некоторым числом воинов укрылись в Дамасских землях, в крепости Зегеда; асаи приняли его, Храмовым же стражникам туда пути не было. Говорят, Ханан и Иосиф Каменный просили войск у Пилата, но тот войск не дал, сказав, что Рим не вмешивается в религиозные споры.
Мой брат Яаков остался в Иерушалайме, и его не тронули.
Сколько наших погибло в ту страшную ночь и в следующий за нею день, не знает никто. Говорили, что более трех сотен. Полностью уцелели те апостолоны, что двинулись на помощь Арете. Пока я лежала, произошла битва между Аретой и Иродом Антипой; армия Антипы была разбита наголову; впрочем, сам Антипа в битве не участвовал, оставшись после праздника опресноков в своем дворце в Иерушалайме. Отступало разбитое войско его через Иудею, что вызвало недовольство Пилата; впрочем, задним числом он дал им разрешение на это. Множество раненых разместили по домам Иерушалайма и сколько-то довезли даже до Еммауса. Все считали, что такой разгром произошел потому, что Антипа казнил Иоханана, которого многие считали пророком Илией. Когда раненые солдаты узнали, что в Еммаусе есть дом, в котором лежит без жизни, но и не умирает при этом вдова Иоханана, они стали приходить под окна и просить прощения; и они приносили жертвы и молились во всех синагогах города, прося Предвечного о моем выздоровлении. И когда я стала появляться во дворе, слух об этом разнесся широко. Почтение и восторг, с которыми относились люди к моему мужу, вдруг оказались незаслуженно перенесены на меня и на моих детей.
Стало известно, что после страшной ночи римские солдаты арестовали в Иерушалайме и Иерихоне около полусотни человек и среди них — Оронта. Он заключен был в крепости Антонион, и дело его разбирал специальный судья, прибывший из Антиохии. В конце лета объявлено было, что Оронт казнен как парфянский шпион, но говорили, что он умер в тюрьме от старости; говорили также, что судья сам дал ему яд, дабы скрыть многие тайны.
Глава 33
Я уже говорила, что в те дни, когда меня, в сущности, не было на свете, мир охватило страшным зноем, и он не унимался и тогда, когда я стала подниматься на ноги. Выгорали посевы, а быки сходили с ума и разносили свои хлевы. И многие люди лишались рассудка легче, чем в обычные годы. Я тоже понемногу лишалась рассудка — и от горя, и от болезни, и от зноя, не дающего отдыха.
И многие люди лишались рассудка легче, чем в обычные годы. Я тоже понемногу лишалась рассудка — и от горя, и от болезни, и от зноя, не дающего отдыха. Тогда я стала просить маму, без которой все еще не могла сделать и сотни шагов, отвезти меня к воде. Я была нетерпелива и зла, и мне казалось, что мама слишком медлит, а значит, затевает что-то против меня.
Однажды ночью я без памяти выбралась на крышу дома и стала что-то кричать, угрожая небесам. В ответ раскатился гром, и со стороны Египта налетел такой ветер, что казалось, что он исходит из огромной печи для плавки меди. Еще немного, и дома и люди вспыхнули бы, как если бы сделаны были из соломы. Но с часовым запозданием сгустились тучи, и с неба ударили струи горячего ливня. Те, кто собирал дождевую воду в бассейнах и бочках, говорили потом, что дождь этот был желтый и вонючий, как верблюжья моча. Но потом ливень остыл, а ветер переменился и усилился; немало деревьев было свалено им, а все крыши, уложенные на греческий манер, улетели. Местами ветер сгущался в черные столбы, сметающие на своем пути даже каменные постройки. Так длилось полтора дня, после чего еще раз пролился дождь, на этот раз прямой и обильный, и все стихло.