— Я думаю, завтра же нужно будет объявить о том, что царь конфискует неправедно сокрытое! — поднялся на ноги Утес. — Тогда вся ложь лжецов пропадет впустую, и те, кто еще верит им, станут слушать нас! А главное, пер нетер [24] не смогут воспользоваться сокровищами…
— Сядь, брат, — сказал Неустрашимый. — Если об этом объявить, все попадет к римлянам. По их проклятому закону. Ты же не собираешься драться с римлянами?
— Если бы это сказал не ты… — угрожающе навис над ним Утес.
— Я знаю, что ты не боишься римлян, — сказал Андреас. — И я знаю, что все наши мечты только о том, чтобы их не было на нашей земле — ни следа, ни слова, ни духа, ни дыхания. Но здесь я согласен с Иешуа: сделать это надлежит так, чтобы не погубить землю. Много ли надо ума — проливать кровь…
— Мы все равно упремся в это, — сказал Утес и сел.
— Можно попробовать иначе, — сказал Шимон Зелот. — Нужно. Взять Храм, убить Ханана. Заточить Иосифа. Сегодня. В крайнем случае завтра.
— Прийти в Храм с мечом? — недоверчиво спросил бар-Толма.
— Храм захвачен колдунами и халдеями-чернокнижниками. Мы это знаем, и мы это докажем. И грабителями.
— Взять Храм, — хмыкнул Яаков бар-Забди. — Ничего проще, а? С нашими семью сотнями копейщиков…
— Нетрудно, — сказал Шимон. — Войдем через крепость. Там подземный ход.
— Войдем через крепость! — захохотал Утес. — Ничего проще! Войдем через крепость! Как будто там нет гарнизона! Как будто там не отвесные стены в сто локтей!
— Есть гарнизон, — сказал Шимон. — Триста солдат. Начальник — Гилл из Себастии. Я с ним уже договорился.
Все загомонили. И разом утихли.
— О чем договорился, Шимон? — тихо спросил Иешуа.
— Он впустит наших солдат в ворота со стороны Овечьей дороги. Ночью…
— Со стороны учебного лагеря?
— Да. Задние ворота. Подземный ход будет открыт. Мы пройдем…
— Зачем он это сделает, как ты думаешь?
— Он считает, что ты царь, Иешуа. Он хочет служить тебе.
— А почему ты думаешь, что это не ловушка?
— Он предложил в залог свою семью.
Он хочет служить тебе.
— А почему ты думаешь, что это не ловушка?
— Он предложил в залог свою семью. Жену и четверых детей. Они уже у нас.
— Вот как…
— Но идти надо сегодня или завтра.
— А иначе?
— Нас опередят. Могут сменить гарнизон. Могут… что-то еще. Не знаю.
— Понятно… Отдай ему жену и детей, Шимон. Скажи, что я благодарю его за порыв, но службы предательством мне не нужно. Дай сколько-нибудь денег. Не очень много, не очень мало. Может быть, он нам пригодится, но не сейчас… — Иешуа помолчал. — Я хочу, чтобы вы все поняли одно. Одно, но главное… Хотя нет, я забежал вперед. Вы все знаете, что я не стремился встать на этот путь, но почему-то встал. Не потому, что испугался смерти и сам пошел ей навстречу — так-де больше возможности уцелеть. Не только потому. Я вдруг понял, что да, я отвечаю за все. Именно я. Так распорядилась судьба, так пал жребий. Я встал на эту тропу и пошел по ней, и позвал вас. И вот теперь можно спросить себя: а куда мы шли и куда идем? Что наша цель и что наша победа? Скажи ты, Утес?
— Ты обидишься, если я скажу, — притворно потупился Утес.
— Не обижусь. Говори.
— Ты был такой забавный, почти смешной. Петушок, который хочет склевать гору. Я пошел, чтобы помочь тебе. Потому что без меня у тебя ничего бы не получилось… Я только потом понял… ну… Вон, Андреас — он страха не знает. А ты знаешь. И все равно ничего не боишься. Ты храбрее его. Вот… собственно…
— Так в чем будет наша победа?
— Если ты не отступишь. Все остальное — неважно.
— Так просто?
— Мир прост. Ты сам говорил.
— Неустрашимый?
— Тебе сказать, чего бы я хотел или чего я ожидаю?
— Можно и то и другое.
— Я бы хотел обойти всю землю и повсюду видеть развалины Рима. Чтобы в дикой траве валялись пустые бронзовые доспехи — как шелуха раков. Чтобы на рынках римских девок продавали на вес по цене рыбы…
— За что ты так не любишь Рим, Неустрашимый?
— Не знаю. Я даже не могу сказать, что я его не люблю. Мне у них многое нравится. Больше, чем мне хотелось бы. Но я просто хочу видеть Рим в развалинах… считай это причудой. Ты спросил — я ответил. А чего я ожидаю… Я думаю, мы все погибнем, царь. Хотя, может быть, не все в один день.
— Тогда что же наша победа, по-твоему?
— Чем бы она ни была, мы до нее не доживем. Стоит ли задумываться?.. Нет, царь. Я, кажется, понимаю, что ты хочешь спросить, и я даже, кажется, знаю, что я хочу ответить. Но для этого еще не придумано слов. Извини. Вон, может быть, рабби сумеет?
Бар-Толма покраснел — не знаю, то ли от смущения, то ли от сдерживаемой ярости. Он почему-то не любил, когда его в глаза называли «учителем».
— Нет, Иешуа, — сказал он, — я не догадываюсь, что имел в виду Неустрашимый… из меня плохой прорицатель. Я видел бы нашей победой искоренение лжеучений, которые процвели в Храме и вокруг него. Вот и все.
— Ты думаешь, этого достаточно?
— Если добавится что-то еще, я буду только рад.
Но для меня — да, этого достаточно. Другое дело, что мало захватить Храм и зарезать Ханана…
— Я тебя понял, бар-Толма. А что ты скажешь, Яаков? — обернулся он к старшему бар-Забди.
— Сначала я скажу, в чем наше поражение, царь. У тебя не получится то, что ты задумывал изначально, — и это уже очевидно всем нам.