Глава 1
Одарил или наказал меня Господь тем, что каждое утро я просыпаюсь двенадцатилетней девочкой, а каждый вечер умираю старухой, забывшей счет своих лет? Наверное, все же одарил в милости своей, потому что я ведь и есть на самом деле старуха, что забыла счет прожитых лет. А видеть встающее солнце и петь, встречая его, — дано не всякой старухе, и даже самой счастливой из старух.
Я пережила уже всех, кто был со мной тогда, и своих детей, и детей моих близких. Кто-то шепчется за спиной, что я проклята на вечную жизнь и что я не одна такая… Чем дольше жизнь, тем больше слез и потерь, а из радостей — только память.
И еще вот эта одна: я могу видеть по утрам солнце, и я могу петь.
Потом и солнце заволакивает волнистой мглой, и лишь по краям этой мглы, этого косматого пятна цвета зимнего моря остается что-то живое. Впервые мне вот так загородило взор, когда храмовые стражники приволокли меня на гору и велели опознать в распростертом на камнях убитом человеке моего брата, а я смотрела и не могла понять, что такое происходит со мной. Куда бы я ни обращала взгляд, пылающая лиловым пламенем ладонь с короткими загнутыми когтистыми пальцами не давала мне увидеть ничего из того, что должно было быть передо мной…
Толпа вопила и требовала, а я молчала. Потом они бросились.
Говорят, меня спасли римские солдаты, [2] но этого я уже не помню совсем. Когда я очнулась, то подумала, что идет какой-то веселый праздник. Я слышала радостные песнопения. На самом деле было тихо и страшно. У меня выпали все волосы, а кожа легко собиралась в обширные тонкие складки. Без сознания я пролежала почти два месяца. Никто не верил, что я выжила, и говорили, что восстала из мертвых и что это не чудо, а черное злое волшебство.
С тех пор я так и осталась тонкой, как лучина, волосы на мне не росли нигде, а видела я лишь то, что творилось сбоку от меня, и ничего, что творилось впереди.
Дети мои боялись меня и с трудом сдерживали крик, когда мама побуждала их войти в комнаты, занимаемые мною. Потом мама плакала. Она думала, что я не слышу. Но я все слышала.
Мы снова жили в нашем старом доме в Еммаусе. [3] Я боялась, что дом развалится — так скрипели, трещали и пьяными голосами пели половицы и балки. Но дом выдержал, он выстоял до той ночи, когда и нам пришлось бежать от убийц.
[3] Я боялась, что дом развалится — так скрипели, трещали и пьяными голосами пели половицы и балки. Но дом выдержал, он выстоял до той ночи, когда и нам пришлось бежать от убийц. Я уже могла ходить и что-то нести.
Я росла в этом доме — с восьми лет и до одиннадцати. Тогда он был огромен.
Дом был огромен, а свет светел. Он пронизывал дом косыми лучами. Отец был велик и добр. Руки его пахли смолой многих деревьев. От мамы пахло молоком. На руках она все время держала маленького Зекхарью, а он плакал. Потом он перестал плакать, а плакали все вокруг, и я плакала тоже.
Тетя Элишбет была выше мамы, а волосы ее, теплые и волнистые, светились, выбиваясь из-под траурной головной повязки. Волосы у мамы были темные, очень длинные, она подбирала их гребнем. Но все равно мама и тетя были очень похожи, и все говорили, что они похожи как родные сестры, старшая и младшая, а не как тетка и племянница. У тети Элишбет был сын Иоханан, а мужа ее велел убить безумный царь Ирод, мучимый духами зла; духи же смогли войти в него потому, что он втайне поклонялся нечестивому богу и хотел заставить всех нас поклоняться ему. В честь убитого мужа тети Элишбет родители и назвали моего брата. Таков обычай. Но брат тоже умер.
И тогда мы остались вдвоем с Иешуа.
Иешуа — мой старший брат. Он старше меня на два года. Иоханан еще старше, чем мой брат, но мне с ним легче и проще. Жалко, что тетя Элишбет живет далеко, и они могут бывать у нас нечасто.
Я много раз слышала, что где-то на небесах Иешуа и Иоханана перепутали родителями, отдали не тем. Потому что Иешуа светлоглазый и светловолосый, как тетя Элишбет, и светловолосым был ее убитый муж, а Иоханан смуглый, черноглазый, и волосы у него почти черные и торчат во все стороны, а наша с Иешуа мама темноволосая, глаза у нее карие, а на лице много веснушек, поэтому даже во дворе дома и в саду она прикрывает лицо, как женщины кенитов, а если она не будет прикрывать, то лицо станет совсем черным. А у отца волосы седые и лицо всегда загорелое, потому что он часто ездит в Сирию, а потом из Сирии с караванами. Там он выбирает лес и привозит сюда, чтобы строить дома. Поэтому у нас большой просторный дом с густым садом и много слуг и рабов. Глаза отца прячутся под густыми седыми бровями и сидят очень глубоко, и совсем нельзя рассмотреть, какого они цвета. А когда я спросила его, может ли так быть, что Иешуа отдали не тем родителям, он вздохнул и сказал, что да, наверняка не тем.
Детство — это когда ты можешь задавать любые вопросы без тени страха.
Здесь, в Еммаусе, у мамы родились Иосиф и Яаков. А еще позже — мне исполнилось одиннадцать лет, и мы уже жили в Кане — Шимон и Иегуда.
Последней родилась сестра Элишбет. Ее тоже назвали по недавно умершей. Отец наконец-то смог баловать детей столько, сколько хотел — и ее, и внуков. Жаль, это счастье длилось не так долго. Страшная болезнь поразила его кости. Острые осколки, похожие на иглы рыб, выходили через множество язв. Я сидела с ним рядом, держала за руку и меняла мокрые тряпки на ногах. День и ночь. И снова день, и снова ночь.