Однажды я нечаянно подслушала часть разговора Иешуа и Горожанина. Иегуда горячился и доказывал, что медлить больше нельзя, что старый план провалился, а составлять новый некогда, поэтому надо прямо сказать: «Я царь!» — и смещать первосвященника, смещать решительно и грубо — дабы народу видна была сила и страсть.
Да, сказал Иешуа, это было бы правильно… но что, если я не царь? Что, если меня обманули, а я обманул всех вас?.. Как ты можешь такое говорить, застучал ногами Горожанин, опомнись! Да, сказал Иешуа, нельзя такое говорить, и думать нельзя…
Он повернулся и тяжело пошел в мою сторону, почти наткнулся на меня, но не заметил и не узнал.
После помазанья Иешуа «кровавый синедрион» уже не решился призвать его к ответу, но это не помешало им собираться иногда и творить судилища над неповинными людьми. Так, пропали куда-то и более не были найдены три брата, владевшие мельницей и мучным складом на Хлебном рынке. После того как Иешуа отменил дополнительные незаконные поборы, оставив Храму одну его десятину, они не удовольствовались этим, а подняли волнение на рынке, требуя возврата незаконно отнятого; и их поддержали было и торговцы, и прочие люди, по большей части беднота, но накануне назначенного похода в поисках тайных хранилищ — а подозрения такие были, и назывались разные места вне Храма, — все три брата пропали, и более их не видели. Кстати, хранилища эти существовали определенно, и в руки Иешуа попал тайный медный свиток, где все они были перечислены, но это случилось слишком поздно. Храм был богат настолько, что не мог показывать все свои богатства и вынужден был зарывать их в землю; одного золота зарыто было двенадцать воловьих упряжек и шестьдесят упряжек серебра.
Надеюсь, там оно все и останется.
…За что, за какую вину схватили Элиазара, Марфа не знала или не стала говорить. И откуда ей стало известно, что это дело рук тайных стражников «кровавого синедриона», она не сказала, но ясно, что правда стоила ей немалых денег, и расшитых золотом и камнями драгоценных старинных праздничных головных повязок и шейных ожерелий ее и Мирьям я у них больше не видела. Но что она знала, так это то, что брата их за неведомую вину объявили мертвым, спеленали в саван и завалили в гробнице, и она знает, в какой именно! Она попыталась нанять сторожей, чтобы они распахнули гробницу, откатили камень, но все отказались в ужасе, боясь провозглашенного проклятия.
Иешуа бросился сам, его догнали Неустрашимый и Тома, бывшие в доме, а по дороге на лошади вдвоем прискакали бар-Толма и с ним незнакомый священник. До гробницы было далеко, поэтому даже я, узнав обо всем поздно, догнала их у самой цели; со мной был Нубо.
Я не помню места, более страшного, причем страшного необъяснимо. Треугольная выемка меж трех голых холмов; когда-то здесь брали камень. Дорога, далее идущая к Гирканиону, огибала эти холмы широкой петлей, и лишь подобие тропы, скорее угадываемой, чем видимой, показывало, что к холмам кто-то приближался. Позже подобные трихолмия попадались мне во множестве в речных долинах близ Тарса и Александрии Сирийской, и тамошние жители считали их местами обитания всяческой нечисти; остановившиеся на ночлег вблизи трихолмий путники могли исчезнуть, а могли сойти с ума и истребить друг друга. Серого цвета и из породы, похожей на шлак или пемзу, что часто прибивают волны к берегу, они не давали прибежища ни дереву, ни траве, а лишь подобию лишайника. Весеннее пополуденное тепло казалось здесь зноем…
Еще, похоже, сюда приходили умирать звери; или же это была трапезная каких-то ночных тварей, сейчас попрятавшихся. Осколки мелких косточек похрустывали под ногами.
Всего гробниц было семь с высеченными именами и две безымянные. Видно было, что одну из них недавно открывали.
Земля перед могильным камнем и стена вокруг него были испещрены непонятными бурыми знаками, еле заметными под ярким солнцем. Под самым камнем насыпан был маленький холмик щебня, и я видела, как синие мухи забираются в щели.
Иешуа это тоже видел.
— Здесь? — спросил он Марфу.
Иешуа это тоже видел.
— Здесь? — спросил он Марфу.
Та кивнула. Мы все стояли и нервно тряслись, и казалось, что сквозь зной нас пробирает могильный холод.
Иешуа припал к камню, но камень не подался. Он был величиной с большой жернов, из тех, которыми рушат зерно для круп.
К брату присоединились апостолы и Нубо. Священник — имя его было Рувим — молился рядом. Холмик разрушили, приоткрылась яма, откуда вылетели полчища мух и вырвался смрад. Судя по шерсти, зловонным кишащим червями месивом могла быть собака. Все боялись наступить в яму.
Камень наконец тронулся с места. Образовалась щель, в которую мог протиснуться человек.
— Элиазар! — крикнул Иешуа. — Элиазар, друг! Ты слышишь меня?
Донесся только шорох.
Впопыхах никто из нас не взял ни огнива, ни трута.
— Элиазар… — Иешуа, согнувшись, потом на четвереньках, протиснулся в гробницу.
Мы ждали. Слышалось только гудение мух.
Вдруг Нубо, зарычав от натуги, еще раз налег на камень. Раздался громкий хруст, камень шевельнулся и повалился плашмя. Взлетела пыль.
Я неожиданно для себя шагнула вперед и оказалась в пещере. Спиной ко мне — он угадывался как светлое размытое пятно — стоял Иешуа и что-то делал. Я подошла; глаза мои с огромным трудом привыкали к полумраку после солнцесияния. Иешуа оглянулся и улыбнулся мне.