А тот, кого они искали, в это время умирал в Биарре, в доме Главка и Зоэ. Летучая лихорадка, от которой покрываются пятнами, трясла его, и даже многие чудесные умения Эфер ни к чему не приводили: Иешуа молча сгорал в жару, таял, будто был сделан из воска, и глаза его, когда ненадолго открывались, были мучительно сухи.
По какому наитию и с каких небес Эфер вспомнила о подарке сугудских купцов? Она говорила потом, что руками ее кто-то водил, и она как бы смотрела на все со стороны. Так бывает, когда долго не спишь. Она разыскала шкатулку и вынула флакон. Соскребла сургуч. Оловянная пробка вынулась с трудом. Тут же распространился тяжелый аромат сандала и пачулей. Смочив в маслянистой красной жидкости кончик пальца, Эфер провела линию по бровям младенца, потом — от темени к кончику носа. Другой крест она нарисовала на грудке, третий — на спине. Кончик пальца у нее онемел. Вскоре Иешуа задышал свободнее, а к вечер жар его унялся, и он стал влажный и слабый, но спокойный.
Это волшебное масло еще не раз спасало и его, и меня, а вот на маленького Зекхарью уже не хватило…
Глава 12
Я родилась еще в Биарре, в домике на берегу озера, под инжирными деревьями. Увы, я не помню этого домика и этого города, и даже когда я потом сама бежала в Египет, то побывать на родине мне не пришлось.
Начала я помнить себя только в Бабилоне, правобережном предместье Мемфиса, мне было три года, отец сажал меня на плечи, и мы шли к реке смотреть на лодки и мосты. Мосты тоже были на лодках, по ним проносились золотые колесницы, запряженные восемью лошадьми. Отец был одним из тех, кто делал и содержал эти мосты.
Потом приехал Оронт. Это тогда я рассыпала мешок с деньгами. У Оронта были сапоги, каких я никогда прежде не видела: желтые, блестящие, с рисунками звезд, винограда, птиц и волков; твердые щитки закрывали колена.
Отец был одним из тех, кто делал и содержал эти мосты.
Потом приехал Оронт. Это тогда я рассыпала мешок с деньгами. У Оронта были сапоги, каких я никогда прежде не видела: желтые, блестящие, с рисунками звезд, винограда, птиц и волков; твердые щитки закрывали колена. Я вообще никогда раньше не видела сапог, все вокруг ходили босиком или в сандалиях с ремешками. Этими сапогами он поразил меня навсегда.
Из Бабилона мы перебрались в Агриппию, городок-крепость в пустыне, но там долго не задержались. Агриппия мне запомнилась жаркой, почти раскаленной и будто бы вдавленной в землю; возможно, ее понемногу засыпало песком. Чтобы выйти из дома, нужно было подняться по лестнице. Из Агриппии родители ушли сами, без воли Оронта, потому что в окрестностях жило что-то, что крало детей. Возможно, это был старый лев, но египтяне говорили, что тварь слишком хитра и изворотлива для льва и что лев не оставляет таких следов — лапы с когтями. Отец участвовал в одной из облав, однако охотники нашли только остатки пиршества чудовища, а более ничего.
Следующим местом, где родители попытались осесть, был городок Ламфас, лежащий в долине Нила, но не на берегу, а почти в дне пути от великой реки. Но когда Нил разливался, вода подступала к самым воротам, другого же края вод видно не было вовсе. Волны гуляли по желтым гладям. Ламфас был купеческим городом, а значит, очень богатым. Я помню огромные золотые барханы — это лежало зерно. Отец делал веятельные колеса, чтобы отделять зерно от плевел. Огромные — для зерноторговцев, а одно небольшое, в человеческий рост — для нас с Иешуа. Я очень любила, когда Иешуа крутил колесо, и теплое зерно текло в подставленные ладони. Крестьяне, которые выращивали пшеницу, жили в тростниковых домах; когда был разлив, они перебирались на высокий берег в такие же тростниковые дома, а многие и просто под навесы из пальмовых листьев. Все, что у каждого было накоплено за жизнь, умещалось в длинный узкий полотняный мешок, и египтяне верили, что этого более чем достаточно.
Потом мы жили в Канопе — городе, где строили корабли…
Как я понимаю теперь, родители выбирали — или Оронт выбирал для них — те города, где еврейской общины не было совсем или она была крошечной. И смысл этого мне вполне понятен: чем меньше глаз нас видят, тем меньше шансов, что кто-то кому-то расскажет, а тот догадается. Но я представляю себе, каково было моему богобоязненному и благочестивому отцу, не имевшему счастья помолиться рядом с единоверцами или предаться ученой беседе с другим книжником. Время от времени он, конечно, не выдерживал и уезжал, обычно в Александрию или, пока мы жили в Ламфасе, — в Мемфис. Я говорила ли уже, что он наизусть помнил Пятикнижие, Псалтырь Давида, Книгу мудрости, Притчи и многое другое, причем и на священном языке, и на греческом? Больше всего я любила, когда отец читал, полуприкрыв глаза и чуть покачиваясь, из Книги Проповедника; я мало что понимала, но по спине бежали мурашки, а каменные стены казались тонкими и слабыми, как паутина в углу…
Из-за того, что мы жили среди греков и среди египтян — а надо сказать, что тех и других было нелегко отличить друг от друга, — мы с Иешуа больше походили на греческих детей, чем на еврейских. Так, например, нас не смущала нагота, и мы умели плавать. Иешуа плавал как рыба, он мог уплыть в море утром, а вернуться к вечеру; еще он глубоко нырял и доставал со дна огромные раковины. Потом, много лет спустя, Иешуа это умение спасло: их лодка попала в бурю на Галилейском озере, и кто-то из гребцов в панике столкнул его, сидевшего на корме, в воду. Он легко добрался до берега вплавь, причем даже быстрее, чем туда пришла лодка, чем немало изумил своих товарищей. Я тоже любила плавать, но все-таки плавала заметно хуже, а почему так, не знаю. Потом, когда мы жили в Иудее, это умение и эту любовь к открытой воде приходилось скрывать; почему-то всех умеющих плавать подозревали в том, что они, плавая, то ли намеренно, то ли незаметно для себя отдаются безглазому крокодилу Таниниверу, демону худшему, чем сама Лилит.
Слава Предвечному, что галилеяне оказались куда проще и куда терпимее — разве что сами купались одетыми в специальные купальные повязки со знаками, отводящими демонов…
Так вот, у Иешуа были знаки на теле: незагорающее пятно цвета слоновой кости на левом плече размером где-то в две ладони с четвертью; и другое пятно, темное и поросшее волосами, на правом бедре повыше сустава — размером со сливу. И еще у него были почти сросшиеся пальцы на ногах, второй и третий, и вообще пальцы на ногах были необыкновенной длины и гибкости, он мог ими взять с земли и бросить мячик.