Я такого желания не разделял и, подойдя к управляющей консоли, притворился, что программирую очередной прыжок. Все это было чистой иллюзией и пылью в глаза; я лишь собирался связаться с «Цирцеей» — но по-тихому, не повышая голоса.
Вняв моим воплям о помощи, она прислала робота, и этот шустрый малый срезал бластер тяжелым лучеметом. Заодно он прихватил и конечность моего оппонента, но разрез, к счастью, был чистым, а медицинский отсек — всего в двадцати шагах. Мой хирург-автомат пришил пострадавшему руку, вколол стакан антишоковой сыворотки со снотворным, после чего наш Пророк очутился в корабельном карцере. Попытка бунта — серьезное преступление, и я имел полное право вышвырнуть его в космос, но все же проявил снисходительность.
Попытка бунта — серьезное преступление, и я имел полное право вышвырнуть его в космос, но все же проявил снисходительность. Просидев пару лет под арестом, мой заключенный так и не удостоился откровения, хоть карцер гораздо ближе к рубке, чем пассажирские каюты. В конечном счете я доставил всю эту компанию в новый мир, называвшийся Белл Рив и уже частично заселенный. Все крупные континенты были заняты, но мне удалось отыскать приличных размеров остров, где я избавился от сподвижников Пророка и от их главаря-Редкий случай, когда мне пришлось наплевать на свои обязательства! Остров был каменистый, размером с Гренландию и почти с таким же климатом, так что даже слепец не спутал бы его с райскими садами. Но моим постылым спутникам выбирать не приходилось: мятеж на борту и попытка убийства караются гораздо серьезнее, чем нарушенный контракт. Когда я вернулся на Македонию, ситуация с Детьми Света рассосалась сама собой. Во-первых, их новый лидер (кстати, объявивший себя Первым Пророком) крепко сидел в кресле и поумерил свой благочестивый пыл; правительство тоже пошло ему навстречу, аннулировав рескрипт о поражении в правах. Те, кто еще помнил о прежнем Пророке, считали его изгоем и жалким трусом, покинувшим своих единоверцев в годину бедствий. Во всей Македонии набралось не больше трехсот человек, желавших присоединиться к нему, что было абсолютной химерой: построить собственный корабль они не могли, а брать их на «Цирцею» я не собирался.
Для меня та давняя история имела два последствия. Об одном я уже говорил: в коридоре жилой зоны появились перегородки, так что теперь мой капитанский мостик, моя столовая и моя спальня гарантированы от вторжения болванов с бластерами. Что же касается второго… Пожалуй, лишь много лет спустя я осознал, чем обязан тем воинственным сектантам с Македонии. Они искали свой Рай, а мне захотелось найти свой… Я, вечный бродяга, тысячелетиями скитавшийся по всей Галактике, вдруг возмечтал о Рае! Забавно, не правда ли? Забавно по многим причинам; например, что бы я стал делать, обнаружив этот гипотетический Парадиз? Передо мной возник бы нелегкий выбор: осесть там навсегда, остаться надолго или продолжить вечные странствия. Что бы я выбрал? Не знаю… С одной стороны, в Раю — в моем Раю! — не действует Закон Конфискации, и значит, я мог бы оставаться там хоть целое тысячелетие без риска потерять «Цирцею». С другой стороны, я по натуре скиталец и непоседа. Вполне вероятно, я покинул бы свой Парадиз и стал бы мучиться воспоминаниями о том, что было обретено и утеряно… Вот почему мысль о Рае одновременно притягивает и страшит меня.
Но обсуждать с Шандрой подобные темы было рановато. Я рассказал ей историю македонских изгнанников как пример того, что может ждать нас во время прыжка. Она кивнула, я запустил двигатель, и привычный мир вокруг нас сменился зыбкой смутной фантасмагорией. Надежные стены «Цирцеи» растаяли, краски умерли, россыпи ярких звезд расплылись призрачными серыми пятнами, а туманности и далекие галактики исчезли, поглощенные непроницаемым вязким мраком. В этой великой, безмерной и жуткой пустоте мы были беспомощны и одиноки; она погружала в транс, она навевала сны, она убаюкивала нас — не ласково и не с тайным коварством, а с полным и абсолютным безразличием. Мы падали в бездну, с каждым мгновением приближаясь к чему-то огромному, загадочному, а невнятные голоса времен и пространств гудели над ухом, бормотали, плакали, звали, шептали… Затем это кончилось, и я, взглянув на приборы, убедился, что «Цирцея» нас не подвела — мы вынырнули в двадцати астрономических единицах от Барсума, над плоскостью эклиптики, в совершенно безопасной зоне. Зеленоватое местное солнце казалось отсюда крошечным изумрудным диском, и наша крейсерская скорость относительно звезды была равна лишь нескольким километрам в секунду. Перед тем как начать разгон на маршевых двигателях, я спросил у Шандры, что она чувствовала.
Перед тем как начать разгон на маршевых двигателях, я спросил у Шандры, что она чувствовала. Ее глаза, похожие на светило Барсума, потемнели.
— Я вспоминала эпоху хаоса… Мне чудилось, что все дети, погибшие в то время, окружают меня, плачут, зовут, молят о чем-то… Но их голоса были такими слабыми и невнятными! Как писк летучих мышей, что жили на чердаках нашего монастыря…