Неприятности были такие: метрами шестьюдесятью ниже по откосу, как раз под ними, над самой тропой, в обжитой засидке — с замаскированным навесом, подстилками и даже термосом — с комфортом угнездились трое фрименов, очень серьезно вооруженных. А за открывающейся справа грядой, куда и поднималась тропа, уже начинался столь необходимый беглецам Бааль?Дахар.
— Ну что, рискнем? — спросила Алия. Руку она держала на добытом в Карамаге «винторезе», со стволом, на всю длину упрятанном в трубу глушителя.
— Знаешь, что хорошо? — сказал Синельников. — Можно вот так запросто взять и почесать тебя за ухом. Меня очень утешает.
Он сейчас же это и проделал, и Алия наклонилась, вернее сказать, согнулась, и некоторое время они увлеченно целовались.
— Стандартная романтическая ситуация, — опечалился Синельников. — Вот мы двое бродячих любовников. Потом ты станешь высокопоставленной знатной дамой, а я так и останусь нищим бродягой. И оба с тоской будем вспоминать это время опасностей и приключений.
— Ты, романтический бродяга, мы воевать сегодня будем?
— Нет, дитя ты фрименское, неразумное. Не будем.
— Почему?
— Потому что там, внизу, не настоящая засада. Была бы настоящая, они бы не дали себя увидеть. Мы дважды ушли от Муад’Диба, и он теперь поумнел, сообразил, каким путем мы уходим; бьюсь об заклад, это Стилгар его надоумил.
Мы дважды ушли от Муад’Диба, и он теперь поумнел, сообразил, каким путем мы уходим; бьюсь об заклад, это Стилгар его надоумил. Там федаины, смертники, они только и ждут, чтобы мы на них напали или попытались обойти. Выше по склону сидит снайпер, да не один, и вот его?то мы точно не увидим. Старая уловка. У них наверняка так перекрыты все подходы к городу.
— И как же быть?
— Если бы у нас не полетела солнечная батарея, я бы предложил затянуть пояса, вернуться под землю и рвануть на восток. Но без подзарядки и думать нечего, в случае чего у нас даже весел нет… Верный гроб. Да и на голодный желудок особо не побегаешь. Вот что. Придется разделиться. Тебе в городе показываться нельзя ни в коем случае, а со мной вдвоем — тем более. Будешь ждать меня внизу — перегони лодку к тому, дальнему колодцу.
Алия замычала, затрясла головой и даже скрипнула зубами, но суровый фрименский прагматизм пересилил горячность натуры.
— А ты как?
— Я спущусь с тобой, переоденусь, и пойду в открытую, по хорремшахскому тракту. Пригляжу себе какую?нибудь компанию паломников. Такой наглости Муад’Диб точно не ждет.
И без того громадные глаза Алии стали еще больше, она схватила руку Синельникова и что было сил прижала к щеке.
— Ничего, — успокоил ее отшельник. — Русский человек нигде не пропадет. Мой коронный номер — Слепой Дервиш, громовой успех на студенческой сцене… Ты спрашивала, что такое агитбригада — жаль, не увидишь меня во всей красе. Пара контактных линз и чудо перевоплощения…
— У дервиша нет денег.
— И не надо. Так все дадут. Полезли?ка отсюда.
Этот эпизод, пропущенный Синельниковым в его записях, оказался, тем не менее, частично зафиксирован — в канун нового, двести одиннадцатого года, в Бааль?Дахаре работала группа врачей из Комитета по делам беженцев под руководством Эвы Бржезовской, которая всегда интересовалась культурой аборигенов Дюны. Доктор Бржезовская рассказывает, что, будучи в тот памятный день на базаре, была совершенно потрясена «явлением», как она выражается, слепого дервиша, и далее с небольшими сокращениями приводит текст баллады, исполненной им под аккомпанемент бализета. К сожалению, оригинал не сохранился, и перетряска двойного перевода (Бржезовская писала по?английски) лишает нас удовольствия оценить все художественное своеобразие, но смысл произведения вполне ясен.
По диким степям Хорремшаха,
Где добывают бесценный меланж,
С жалкой котомкой шел изможденный воин,
Кляня выпавшую ему злую долю.
Под покровом тьмы он бежал из плена,
В котором держал его жестокий Муад’Диб
За то, что он храбро бился за справедливость.
У воина уже почти не осталось сил,
Но вот перед ним открылись красные пески Хаммады.
Моджахед спускается к барханам,
Становится на могучую спину Шай?Хулуда
И поет печальную песню о родном крае,
Страдающем под властью тирана.
Воин пересек Хаммаду,
И вот он уже видит перед собой родную мать.
«Здравствуй, даровавшая мне жизнь, и скажи —
Как поживают почтенный отец и мой любимый брат?»
«Отец не вынес горестей этой жизни, отдал воду племени,
И давно уже зарыт в горячих песках.
А брат твой в чужеземной стороне,
В темнице у коварного Муад’Диба,
Сковавшего его железными цепями,
Чтобы помешать защищать Отчизну».
«Я была необычайно растрогана, — пишет дальше Эва Бржезовская. — Неграмотный человек был большим поэтом, подлинным самородком этой земли. Он ничему не учился — даже издалека, по состоянию склеры обоих его глаз, было видно, что он слеп от рождения, но его можно было назвать интеллигентом. Хотя и с примесью местного диалекта, он говорил на очень правильном арабском.
Хотя и с примесью местного диалекта, он говорил на очень правильном арабском. Не переставая играть на своем инструменте, он обращался к людям и в наивной, но чрезвычайно поэтичной форме призывал их беречь природу, сторониться политики и предостерегал против последствий урбанизации. У необразованного дервиша оказалось прекрасно развито экологическое мышление. Послушать его собралась огромная толпа, его упрашивали говорить снова и снова, и задавали множество вопросов, на которые он отвечал очень образно. Некоторые предлагали ему деньги, но он отказывался, поскольку обычай запрещает это. Его щедро наделили продуктами, и какой?то человек подарил ему портативную солнечную батарею, необходимую в путешествиях».