Агата посмотрела на брата взглядом, в котором что?то хрустнуло, как огонь под дождем.
— Вот ты и вывел нас из затруднительного положения! — упрекнула она его, когда он перестал говорить.
— Ты права, — признал он. — Но вот что странно: мы закрыли все это, как подозрительный колодец, но какая?то оставшаяся капля этой жутковатой чудесной воды все?таки прожигает дыру во всех наших идеалах. Ни одни из них не идеален вполне, ни один не делает нас счастливыми. Они все указывают на что?то, чего нет. Ну, об этом мы сегодня говорили достаточно. Наша культура есть храм чего?то, что, будь оно на свободе, называлось бы манией, но в то же время она и тюрьма этому, и мы не знаем, страдаем ли мы от избытка или от недостатка.
— Может быть, ты никогда не осмеливался отдаваться этому целиком,сказала Агата с сожалением, слезая со стремянки; они занимались, собственно, разбором бумаг отца, и от этой работы, ставшей со временем спешной, их просто отвлекли сперва книги, а потом разговор. Теперь они снова принялись просматривать распоряжения и заметки, касавшиеся раздела их наследства, ибо день, который они назначили Хагауэру, был уже недалек; но прежде чем они по?настоящему углубились в эту работу, Агата подняла глаза от бумаг и снова спросила:
— До какой степени веришь ты сам во все, что рассказывал мне?
Ульрих ответил, не подняв глаз:
— Вообрази себе, что в том стаде, когда твое сердце отрешилось от мира, находился злой бык! Попробуй действительно поверить, что смертельная болезнь, о которой ты говорила, протекла бы иначе, если бы твое чувство не ослабевало бы ни на секунду! — Затем он поднял голову и кивнул на лежавшие перед ним бумаги. — А закон, право, мера? По?твоему, это совершенно лишнее?
— Так до какой же ты степени веришь? — повторила Агата.
— И верю, и не верю, — сказал Ульрих.
— Значит, не веришь, — заключила Агата.
Тут в разговор их вмешался случай; когда Ульрих, который не был ни склонен возобновлять эту беседу, ни достаточно спокоен, чтобы думать по?деловому, стал сейчас собирать разложенные перед ним бумаги, что?то упало на пол. Это была рыхлая связка всякой всячины, извлеченная заодно с завещанием из недр письменного стола, где она провалялась, наверно, десятки лет в полном забвении. Подняв ее с пола и рассеянно взглянув на нее, Ульрих узнал на нескольких листках почерк отца, но не старческий, а поры расцвета. Он присмотрелся внимательнее, увидел, кроме исписанной бумаги, игральные карты, фотографии и всякие мелкие вещицы и быстро понял, что он нашел. То был, конечно, «потайной ящик» стола. Обнаружились тщательно записанные, большей частью похабные анекдоты; снимки обнаженных; открытки, посылавшиеся запечатанными, с дебелыми пастушками, у которых можно было сзади открыть штанишки; колоды карт, с виду приличных, но если посмотреть на свет, показывавших черт знает что; человечки, проделывавшие всякие штучки, если нажать им на животик, и тому подобное. Старик наверняка давно забыл о вещицах, лежавших в ящике, а то бы он их вовремя уничтожил. Они остались, несомненно, от тех лет, когда многие стареющие холостяки и вдовцы забавляются подобными непристойностями, но Ульрих все?таки покраснел при встрече с оставленной на виду отцовской фантазией, которую смерть отделила от плоти. Связь с только что прерванным разговором стала ему мгновенно ясна. Тем не менее первым его побуждением было уничтожить эти свидетельства, пока их не увидела Агата. Но Агата уже увидела, что ему попалось что?то необычное, и поэтому он передумал и подозвал ее.
Он хотел подождать и услышать, что она скажет. Вдруг им опять овладела мысль, что она как?никак женщина, у которой должен быть опыт, о чем во время их более глубоких разговоров он начисто забывал. Но по лицу ее нельзя было угадать, что она думает; на нелегальные отцовские реликвии она глядела задумчиво и спокойно, раз?другой улыбнувшись — не украдкой, но сдержанно.
Но по лицу ее нельзя было угадать, что она думает; на нелегальные отцовские реликвии она глядела задумчиво и спокойно, раз?другой улыбнувшись — не украдкой, но сдержанно. Поэтому, вопреки своему намерению, Ульрих заговорил сам.
— Вот тебе останки мистики! — сказал, он сердито?весело. — В одном ящике и завещание со строго?нравственными поучениями, эта дрянь!
Он встал и принялся ходить по комнате взад и вперед. И едва начал говорить, как молчание сестры подхлестнуло его продолжать.
— Ты спросила меня, во что я верю, — сказал он, — я верю, что все предписания нашей морали суть уступки обществу дикарей.
Я верю, что все они неправильны.
За ними мерцает другой смысл. Огонь, который должен был бы их переплавить.
Я верю, что ничто не закопчено.
Я верю, что ничто не находится в равновесии, что все хочет подняться с помощью чего?то другого.
В это я верю. Это со мной родилось, или я родился с этим.
После каждой фразы он останавливался, ибо говорил он негромко и должен был чем?то подчеркнуть важность своего заявления. Его взгляд остановился теперь на классических гипсовых бюстах, стоявших наверху на книжных полках; он увидел какую?то Минерву, какого?то Сократа; он вспомнил, что Гете поставил у себя в комнате гипсовую голову Юноны больше натуральной величины. Пугающе далеким показалось ему это пристрастие: то, что когда?то было цветущей идеей, высохло в мертвый классицизм. Стало запоздалой, педантичной строптивостью отцовских современников. Пошло впустую.