Неожиданный поворот произошел тогда, когда один одногодок из академии вспомнил о Штумме и предложил откомандировать его в военное министерство, где в отделе образования искали для заведующего помощника с недюжинным пониманием гражданской жизни.
Два года спустя Штумму, который тем временем стал полковником, доверили уже этот отдел. Он был другим человеком, с тех пор как вместо священного животного кавалерии под ним оказалось кресло. Он стал генералом и мог довольно уверенно ждать, что станет и генерал?лейтенантом. Бороду он, конечно, давно уже сбрил, но с возрастом у него увеличился лоб, и его склонность к полноте придавала ему вид человека всесторонне образованного. Счастлив он тоже теперь стал, а счастье?то как раз и умножает работоспособность. Он принадлежал к высшим слоям общества, и это сказывалось во всем. В платье какой?нибудь необыкновенно одетой женщины, в смелой безвкусице нового тогда венского архитектурного стиля, в море красок какого?нибудь большого овощного рынка, в серо?буром асфальтовом воздухе улиц, в этом мягком воздушном асфальте, полном миазмов, запахов и благоухания, в лопавшемся на несколько секунд, чтобы выпустить какой?то отдельный звук, шуме, в беспредельном разнообразии штатских и даже в белых ресторанных столиках, которые так неслыханно индивидуальны, хотя, бесспорно, на вид одинаковы, — во всем этом было счастье, звеневшее в голове, как звон шпор. Это было счастье, какое люди штатские испытывают лишь при поездке на поезде за город; не знаешь как, но проведешь день среди зелени, счастливо и под каким?нибудь сводом над головой! Внутри этого чувства ощущалась собственная важность, важность поенного министерства, образования, всякого другого человека, и ощущалось все это с такой силой, что с тех пор, как Штумм прибыл сюда, ему еще ни разу не приходило в голову снова побывать в музеях или в театре. Это било нечто такое, что редко доходит до сознания, но, проникая во все, от генеральских нашивок до голосов башенных колоколов, становится равнозначным музыке, без которой мгновенно прекратилась бы пляска жизни.
Черт возьми, он своего добился! Так думал Штумм о себе, вдобавок ко всему прочему стоя теперь еще и здесь, в таком знаменитом собрании, среди этих комнат… Он стоял?таки здесь! Он был единственным мундиром в этом проникнутом духовностью окружении! И еще одна вещь поражала его. Надо представить себе земной шар небесной голубизны с оттенком штуммовского, цвета незабудок мундира, сплошь состоящий из счастья, из важности, из таинственного мозгового фосфора внутренней просветленности, а внутри этого земного отара генеральское сердце, а на этом сердце, как деву Марию, попирающую голову змия, божественную женщину, чья улыбка слита со всеми вещами на свете и составляет их тайную тяжесть, — надо представить себе это, чтобы примерно вообразить впечатление, которое в первый же час, когда ее образ наполнил его медленно двигавшиеся глаза, произвела Диотима на Штумма фон Бордвера. Женщин генерал Штумм любил, собственно, не больше, чем лошадей. Его округлые, коротковатые ноги чувствовали себя в седле неуютно, и когда ему еще и в свободное от службы время приходилось вести разговоры о лошадях, ему потом снилось ночью, что он уже до костей протер себе ягодицы, а слезть но может; в точности так же его любовь к покою никогда но одобряла и любовных излишеств, а поскольку служба и так достаточно утомляла его, ему незачем было источать свои силы еще и через ночные клапаны. Некомпанейским занудой он, правда, в свое время тоже но был, но, проводя вечера не со своими ножами, а со своими товарищами, обычно прибегал к мудрому паллиативу, ибо его чувство физической гармонии скоро научило его, что сквозь бурную стадию можно быстро пропиться к сонной, а это было ему куда удобнее опасностей и разочарований любви. Только когда он позднее женился и вскоре должен был содержать двух детой вместе с их честолюбивой родительницей, он впервые вполне осознал, как разумны были его привычки прежде, до того, как он поддался соблазну вступить в брак, к чему его, несомненно, побудило лишь что?то невоенное, присущее идее женатого воина. С той поры в нем энергично развивался внебрачный идеал женственности, который он безотчетно носил в себе, по?видимому, и раньше, и заключался этот идеал в легком увлечении женщинами, внушавшими ему робость и тем избавлявшими его от всяких усилий.
С той поры в нем энергично развивался внебрачный идеал женственности, который он безотчетно носил в себе, по?видимому, и раньше, и заключался этот идеал в легком увлечении женщинами, внушавшими ему робость и тем избавлявшими его от всяких усилий. Когда он рассматривал портреты женщин, вырезанные им в холостые годы из иллюстрированных журналов, — что было, однако, всегда лишь, побочной ветвью его коллекционерской деятельности, — то у всех у них была эта черта; но раньше он этого не понимал, а в могучее увлечение это превратилось лишь благодаря встрече с Диотимой. Совершенно независимо от впечатления, произведенного со красотой, он уже в самом начале, услыхав, что она вторая Диотима, должен был заглянуть в энциклопедический словарь, чтобы узнать, что это такое вообще — Диотима; прозвище это, однако, он не вполне понял и отметил лишь, что оно связано с широким кругом гражданской образованности, веч еще, увы, слишком чуждой ему, несмотря на его положение, — и духовное превосходство мира сплавилось с физической прелестью этой женщины. Сегодня, когда отношения полов так упрощены, надо, пожалуй, подчеркнуть, что ничего более высокого мужчина изведать не может. Руки генерала Штумма мысленно чувствовали себя слишком короткими, чтобы охватить величественную полноту Диотимы, а ум его одновременно испытывал это же чувство перед миром и перед культурой мира, вследствие чего все происходившее на свете проникалось любовью, а круглое тело генерала — чем?то похожим на плавную округлость земного шара.
Это?то увлечение и возвратило Штумма фон Бордвера в окружение Диотимы, вскоре после того как она удалила его оттуда. Стоя вблизи этой восхищавшей его женщины, тем более что он никого больше не знал, он слушал ее разговоры. Он охотно делал бы заметки, ибо никогда не подумал бы, если бы не слышал собственными ушами речей, которыми Диотима приветствовала всяческих знаменитостей, что таким духовным богатством можно с улыбкой играть, как ниткой жемчуга. Только ее взгляд, когда она несколько раз немилостиво повернулась в его сторону, дал ему понять, что генералу не подобает подслушивать, и прогнал его прочь. Он несколько раз одиноко прошелся по переполненной квартире, выпил стакан вина и как раз хотел найти себе декоративную позицию где?нибудь у стены, когда вдруг обнаружил Ульриха, которого видел уже на первом заседании, и миг этот озарил его память, ибо Ульрих был некогда смышленым, беспокойным лейтенантом в одном из тех двух эскадронов, которыми в свое время, будучи подполковником, мягко командовал генерал Штумм. «Одного со мной ноля ягода, — подумал Штумм, — а уже в молодом возрасте достиг такого высокого положения!» Он направился к нему, и после того как старые знакомые немного поболтали о происшедших переменах, Штумм указал на окружавшую их толпу и сказал: