— Ты утверждаешь, что разочаровала бы меня, потребуй я от тебя какого?либо морального усилия. А я утверждаю, что разочаровал бы тебя, потребуй ты от меня каких?либо советов морального характера. Я считаю, что ничего определенного нам друг от друга требовать нечего — нам всем, я имею в виду. По правде, нам надо бы не требовать друг от друга действий, а создавать для них предпосылки — так мне кажется!
— А как это сделать?! — спросила Агата. Она заметила, что Ульрих отклонился от начатой было им большой обобщающей речи и сбился на что?то более личное, но и это было на ее вкус чересчур обще. У нее, как известно, было предубеждение против общих анализов, и всякое усилие, выходившее, так сказать, за пределы ее кожи, она считала более или менее напрасным; считала с уверенностью, если утруждаться надо было ей самой, но и чужим обобщениям она тоже не доверяла. Тем не менее она довольно хорошо поняла Ульриха. От нее не ускользнуло, что когда брат, опустив голову, тихо обличал активность, он, безотчетно играя перочинным ножом, долбил и царапал лезвием доску стола, и все жилы на его руке напряглись. Бездумное, но почти страстное движение этой руки и то, что он так откровенно сказал об Агате, что она молода и красива, — это был бессмысленный дуэт над оркестром других слов, которому она тоже не придавала никакого смысла, кроме того, что она сидела здесь и смотрела.
— Что следовало бы сделать? — отвечал Ульрих все тем же тоном. — Однажды у нашей кузины я предложил графу Лейнсдорфу учредить всемирный секретариат точности и души, чтобы и те, кто не ходит в церковь, знали, что им делать.
— Что следовало бы сделать? — отвечал Ульрих все тем же тоном. — Однажды у нашей кузины я предложил графу Лейнсдорфу учредить всемирный секретариат точности и души, чтобы и те, кто не ходит в церковь, знали, что им делать. Конечно, я сказал это в шутку, ибо хотя для определения истины мы давно уже создали науку, тому, кто потребовал бы чего?то подобного для всего остального, пришлось бы сегодня чуть ли не стыдиться своей глупости. И однако же, все, о чем мы с тобой до сих пор говорили, привело бы нас к этому секретариату!
Он перестал держать речь и, выпрямившись, откинулся к спинке скамьи.
— Я, наверно, опять растворюсь, если прибавлю: но чем бы это обернулось сегодня?! — спросил он.
Агата не ответила, и воцарилась тишина. Через некоторое время Ульрих сказал:
— Впрочем, я и сам порой думаю, что мне не выдержать этой убежденности! Когда я смотрел, как ты стояла там на редуте, — продолжал он вполголоса, — у меня, не знаю почему, было дикое желание что?то вдруг сделать. Ведь раньше я и правда делал иногда необдуманные вещи. Волшебство тут вот в чем: после того как это происходило, со мной рядом присутствовало еще что?то. Иногда я могу представить себе, что человек становится счастлив даже с помощью преступления, потому что оно дает ему известный балласт и тем самым, быть может, большую остойчивость.
И на этот раз сестра ответила не сразу. Он глядел на нее спокойно, может быть — даже испытующе, но не чувствуя теперь того желания, о котором только что говорил, да и вообще ни о чем, в сущности, не думая. Спустя несколько мгновений она спросила его:
— Ты был бы зол на меня, если бы я совершила преступление?
— Что я могу тебе на это ответить?! — сказал Ульрих, снова склонившись над своим ножиком.
— Никакого решения нет?
— Нет, никакого настоящего решения сегодня нет.
После этого Агата сказала:
— Мне хочется убить Хагауэра.
Ульрих заставил себя не поднимать глаз. Слова эти проникли в него легко и тихо, но, пройдя, оставили в памяти что?то вроде широкой колеи. Он сразу забыл их интонацию, ему нужно было увидеть ее лицо, чтобы узнать, как понимать эти слова, но ему не хотелось придавать им значение даже настолько.
— Ну, что ж, — сказал он, — почему бы тебе не сделать этого? Есть ли вообще сегодня на свете хоть кто?нибудь, кто не желал чего?то подобного?! Сделай же это, если действительно можешь! Это все равно как если бы ты сказала: мне хочется любить его за его недостатки!
Только теперь он опять выпрямился и заглянул сестре в лицо. Оно было упрямое и удивительно взволнованнее. Не отводя взгляда от ее лица, он стал медленно объяснять:
— Тут, видишь ли, что?то не так: на этой границе между тем, что происходит в нас, и тем, что происходит вне нас, не хватает сегодня какого?то связующего звена, одно преобразуется в другое только с огромными потерями. Впору сказать, что наши злые желания — это теневая сторона жизни, которую мы действительно ведем, а жизнь, которую мы действительно ведем, это теневая сторона наших добрых желаний. Представь себе только, что ты это действительно сделала: это было бы совсем не то, что ты имела в виду, и ты была бы по меньшей мере ужасно разочарована…
— А может быть, я стала бы вдруг другим человеком: ты же сам это признал! — прервала его Агата.
Взглянув в этот миг в сторону, Ульрих вынужден был вспомнить о том, что они не одни, что разговор их слушали два человека. Старая бобылиха — ей было, впрочем, едва ли намного больше сорока, но ее старили лохмотья и следы унижений — сидела с радушным видом возле печи, а рядом сидел пастух, который во время разговора успел вернуться в свою хижину, но не был замечен столь увлеченными собою гостями.
Положив руки на колени, старики польщенно, казалось, и удивленно слушали беседу, которая наполняла их хижину, и были очень довольны таким разговором, хотя и не понимали в нем ни единого слова. Они видели, что молока гости ее пили, колбасы не ели, это было зрелище, и зрелище, пожалуй что, возвышающее. Хозяева даже не шептались друг с другом. Взгляд Ульриха окунулся в их широко открытых глаза, и от смущения он улыбнулся, на что из хозяев ответила только женщина, в то время как мужчина строго соблюдал почтительную дистанцию.
— Надо поесть! — сказал по?английски Ульрих сестре. — На нас смотрят с удивлением!