То, что так тревожило разум генерала Штумма, не было мелочью, и решение этой проблемы не следовало, в сущности, возлагать только на военное министерство, хотя и можно доказать, что к войне она имеет самое близкое отношение. Нынешнему веку даровано некое количество великих идей и к каждой идее, по особой милости судьбы, сразу и ее антиидея, так что индивидуализм и коллективизм, национализм и интернационализм, империализм и пацифизм, рационализм и суеверие чувствуют себя в нем одинаково хорошо, а к этому еще прибавляются неизрасходованные остатки бесчисленных других противоречий, имеющих для современности такую же или меньшую ценность. Это уже кажется столь же естественным, как то, что существует день и ночь, жар и холод, любовь и ненависть, а на каждую сгибающую мышцу в человеческом теле есть своя противоположно настроенная разгибающая, и генералу Штумму, как любому другому, никогда не пришло бы в голову усматривать тут что?то необыкновенное, если бы его честолюбие не бросила в эту авантюру любовь к Диотиме. Ибо любовь не довольствуется тем, что единство природы основано на противоположностях, в своей жажде нежного настроения она хочет единства без противоречий, и генерал всячески пытался это единство добыть.
— Я велел, — рассказывал он Ульриху, одновременно предъявляя соответствующие листки, — составить указатель полководцев идей, то есть перечень всех имен, приводивших в последнее время к победе, так сказать, крупные соединения идей; а это вот ordre de bataille; а это план стратегического сосредоточения и развертывания; это попытка засечь склады и базы, откуда идет подвоз мыслей. Но ты, верно, заметишь, — я велел ясно выделить это на чертеже, — если взглянешь на ту или иную группу мыслей, ведущую сегодня бои, что живой силой и идейным материалом ее пополняют не только собственные ее базы, но и базы противника; ты видишь, что она то и дело меняет свои позиции и вдруг без всяких причин поворачивает фронт в обратную сторону и сражается с собственными тылами; ты видишь опять?таки, что идеи непрестанно перебегают туда и обратно, и поэтому ты находишь их то в одной боевой линии, то в другой. Одним словом, нельзя ни составить приличную схему коммуникаций, ни провести демаркационную линию, ни вообще определить что?либо, и все это, не говоря худого слова, — хотя как?то даже не верится! — похоже на то, что у нас любой командир назвал бы бардаком!
Штумм сунул Ульриху в руку сразу несколько десятков листков. Они были испещрены стратегическими планами, железнодорожными линиями, сетями дорог, схемами дальнобойности, обозначениями разных групп войск и командных пунктов, кружками, прямоугольниками, заштрихованными участками; как в настоящей разработке генерального штаба, змеились красные, зеленые, желтые, синие линии, и повсюду красовались флажки самого разного вида и значения, которым суждено было стать такими популярными год спустя.
— Все без толку! — вздохнул Штумм. — Я изменил принцип изображения и пытался подойти к делу не со стратегической, а с военно?географической точки зрения, надеясь таким образом получить хотя бы четко расчлененное поле операции, но это тоже не помогло. Вот попытки оро- и гидрографического изображения!
Ульрих увидел знаки горных вершин, откуда шли разветвления, снова сбегавшиеся в другом месте, источники, сети рек и озера.
— Я делал также, — сказал генерал, и в его бодром взгляде мелькнула раздраженность, даже затравленность, — всяческие попытки привести все к какому?то единству, но знаешь, каково это? Это как ехать вторым классом в Галиции и набраться вшей! Не знаю более гнусного чувства полной беспомощности.
— Я делал также, — сказал генерал, и в его бодром взгляде мелькнула раздраженность, даже затравленность, — всяческие попытки привести все к какому?то единству, но знаешь, каково это? Это как ехать вторым классом в Галиции и набраться вшей! Не знаю более гнусного чувства полной беспомощности. Когда долго находишься среди идей, все тело начинает зудеть, и чешись хоть до крови, покоя тебе не будет!
Ульриха рассмешило столь энергичное описание. Но генерал попросил:
— Нет, не смейся! Я думал так: ты стал в штатской жизни выдающимся человеком; занимая такое положение, ты поймешь эти дела, но ты поймешь и меня. Я пришел к тебе, чтобы ты мне помог. Я слишком уважаю всякую умственность, чтобы считать себя правым!
— Ты слишком серьезно относишься к думанью, подполковник, — утешил его Ульрих. Он непроизвольно сказал «подполковник» и извинился: — Ты так славно перенес меня в прошлое, генерал Штумм, когда ты, бывало, в офицерском клубе приказывал мне пофилософствовать с тобой где?нибудь в уголке. Но, повторяю тебе, нельзя относиться к думанью так серьезно, как ты сейчас.
— Не относиться серьезно?! — простонал Штумм. — Но я уже не могу жить без высшего порядка у себя в голове! Неужели ты этого не понимаешь? Меня просто ужас берет, как вспомню, сколько времени я жил без него на плацу и в казарме, среди офицерских анекдотов и история с бабьем!
Они сели за стол; Ульрих был тронут ребяческими затеями, которые генерал выполнял с мужской отвагой, и несокрушимой моложавостью, которую дает своевременное пребывание в маленьких гарнизонах. Он пригласил товарища минувших лет разделить с ним ужин, и генерал был так поглощен желанием приобщиться к его, Ульриха, тайнам, что даже каждый ломтик колбасы насаживал на вилку очень внимательно.