Мысленно видя себя подругой Диотимы, она оправдывала это свое желание необходимостью познакомиться с восхитительной соперницей ради неотложного дела, даже если она, Бонадея, слишком горда, чтобы сделать это из личной потребности. Она задалась целью расположить Диотиму к Моосбругеру, что Ульриху, как она сразу догадалась, не удалось, и в ее фантазии рисовались прекрасные картины. Мраморная, высокая Диотима клала руку на теплые, согнутые грехом плечи Бонадеи, а роль, отводимая Бонадеей себе, заключалась примерно в том, чтобы помазать это небесно?невинное сердце каплей податливости. Таков был план, который она изложила своему потерянному другу.
Таков был план, который она изложила своему потерянному другу.
Но мыслью о спасении Моосбругера Ульриха в этот день никак нельзя было увлечь. Он хорошо знал благородные чувства Бонадеи, знал, как легко у нее вспышка какого?то отдельного прекрасного побуждения превращается в панику охватывающего все тело пожара. Он сказал ей, что не имеет ни малейшего намерения вмешиваться в дело Моосбругера.
Бонадея взглянула на него обиженными красивыми глазами, в которых вода плавала надо льдом, как на границе между весной и зимой.
Ульрих же так и не потерял целиком известной благодарности за их ребячески прекрасную первую встречу, когда он лежал без чувств на мостовой, а Бонадея склонилась над ним и из глаз этой молодой женщины в его пробуждавшееся сознание потекла каплями ненадежная, авантюрная неопределенность мира, молодости и чувств. Поэтому он попытался смягчить обидный отказ и растворить его в долгом разговоре.
— Представь себе, — предложил он, — ты идешь ночью по пустынному парку и к тебе пристают два хулигана; станешь ли ты думать о том, что это достойные сожаления люди и что общество виновно в их хулиганстве?
— Но я никогда не хожу ночью по паркам, — ответила Бонадея тотчас же.
— Но окажись рядом полицейский, ты все?таки велела бы ему арестовать их?
— Я попросила бы его меня защитить!
— А это ведь и значит арестовать их??
— Что он потом с ними сделает, этого я не знаю. Кстати, Моосбругер не хулиган.
— Тогда представь себе, что он работает как столяр у тебя в квартире. Ты с ним одна в доме, и он начинает вот так вращать глазами.
Бонадея запротестовала.
— Это же отвратительно, то, чего ты от меня требуешь!
— Конечно, — сказал Ульрих. — Но ведь я и хочу показать тебе, что такие легко выходящие из равновесия люди крайне неприятны. Позволить себе быть беспристрастным по отношению к ним можно, в сущности, только тогда, когда удары достаются другому. Тогда, конечно, эти люди вызывают у нас величайшую нежность и оказываются жертвами общественного строя или судьбы. Признай, что никто не виноват в своих недостатках, если смотреть на них его собственными глазами; для него они в худшем случае заблуждения или скверные свойства, из?за которых он в целом не становится менее добрым, и, конечно, он совершенно прав!
Поправляя чулок, Бонадея почувствовала необходимость поглядеть на Ульриха с чуть запрокинутой головой, и в области ее колена, вне ее наблюдения, началась полная контрастов жизнь зубчатых оборок, гладкого чулка, напряженных пальцев и ненапряженного, мягкого, жемчужного блеска кожи.
Ульрих быстро закурил и продолжал:
— Человек не добр, а всегда добр; это огромная разница, понимаешь? Эта софистика себялюбия кажется смешной, а из нее надо бы вывести заключение, что человек вообще не может сделать ничего злого; он может только казаться злым. Признав это, мы нашли бы надлежащую отправную точку для социальной морали.
Бонадея со вздохом пригладила юбку, выпрямилась и попыталась успокоить себя глотком тускло?золотого огня.
— А теперь я тебе объясню, — прибавил Ульрих с улыбкой, — почему можно питать к Моосбругеру всевозможные чувства, а сделать для него все равно нельзя ничего. По сути, все эти дела похожи на торчащий конец нитки, и если потянуть за него, то расползается вся ткань общества. Я продемонстрирую это тебе сперва на чисто умозрительных вопросах.
Бонадея необъяснимым образом потеряла туфлю. Ульрих наклонился, чтобы ее поднять, и стопа с теплыми пальцами потянулась навстречу его руке с туфлей, как малый ребенок.
— Оставь, оставь, я сама! — сказала Бонадея, протягивая к нему стопу.
— Первым делом психиатрически?юридические вопросы, — неумолимо продолжал объяснять Ульрих, а от ее ноги на него веяло ограниченной вменяемостью.
— Это вопросы, о которых мы знаем, что чуть ли не сейчас уже врачи могли бы предотвратить большинство таких преступлений, согласись мы только затратить нужные для этого средства. Это, стало быть, всего лишь социальный вопрос.
— Ах, пожалуйста, оставь это! — попросила Бонадея, когда он теперь уже второй раз произнес слово «социальный». — Дома я выхожу из комнаты, как только начинают об этом говорить; мне это смертельно скучно.
— Ну, ладно, — уступил Ульрих, — я хотел сказать, что если техника давно уже делает из трупов, нечистот, отбросов и ядов полезные вещи, то и психологической технике это уже почти по силам. Но мир нисколько не торопится с решением этих вопросов. Государство швыряет деньги на любую глупость, а на решение важнейших вопросов у него не находится и гроша. Это заложено в его природе, ибо государство есть самое глупое и самое злобное существо в роду человеческом.