Книга 3
Афинянин. Царская же, клянусь Зевсом, и вообще всякая власть
разрушается разве не самими ее носителями?
Цари ли дали такие законы или кто другой, но это было величайшим
установлением для сохранения государственного строя этих трех государств.
[…]
То, что два государства всегда помогали друг другу против третьего в
случае его неповиновения установленным законам.
[…]
Однако большинство требует от законодателей, чтоб они устанавливали
такие законы, которые были бы добровольно приняты большей частью народа. Это
вроде того, как если бы требовали от учителей гимнастики и врачей только
приятного упражнения и врачевания для поручаемого их попечению тела.
Однако многое из того, о чем молит для себя ребенок, отец просит богов
отвратить, — чтоб никогда не исполнилось по молитвам сына. […]
Мегилл. Мне кажется, ты утверждаешь, что должно желать и стремиться не
к тому, чтобы все следовало нашей воле, но скорее, чтобы воля следовала за
нашим разумением, так что и государству, и каждому из нас должно молиться и
хлопотать о том, чтобы обладать умом.
Афинянин. Да, я помню и хочу напомнить вам, что законодатель, человек
государственный, должен устанавливать распорядок законов, имея в виду всегда
именно это. […] …Я утверждаю, что для того, кто не обладает умом, опасно
пользоваться молитвами и если уж ему следует молиться, то скорее о том, что
противоположно его желаниям. …Причина гибели царей и всех их замыслов не
трусость и отсутствие военных знаний у правителей и тех, кому надлежит
подчиняться, но всевозможная порочность другого рода, в особенности же
неведение величайших человеческих дел.
Часть души, испытывающая скорбь и удовольствие, все равно что народное
большинство в государстве. Когда душа противится знаниям, [правильным]
мнениям или разуму, от природы предназначенным править, это я признаю
неразумием, так же как и в государстве, когда большинство не повинуется
правителям и законам.
Так пусть же это будет у нас так постановлено и выражено:
невежественным гражданам нельзя поручать ничего относящегося к власти; их
должно поносить как невежд, даже если они и горазды рассуждать и наловчились
во всевозможных душевных тонкостях и извивах. Людей же противоположного
склада должно называть мудрыми, даже если они, как говорят, ни читать, ни
плавать не умеют; как людям разумным им надо поручать управление. В самом
деле, друзья мои, без лада может ли родиться хоть какой-то вид разумности?
Это невозможно. Всего справедливее было бы назвать самой большой мудростью
прекраснейшую и величайшую гармонию. Ей причастен тот, кто живет сообразно с
разумом; а кто ее лишен, тот разрушитель своего дома и никогда не будет
спасителем государства, но как невежда вечно все будет делать наоборот.
…Я думаю, должен править сильный, а слабый ему подчиняться.
К тому же это самая распространенная и сообразная с природой власть для
всех живых существ, как некогда сказал фиванец Пиндар. Но главнейшим
требованием является, по-видимому… чтобы несведущий следовал за
руководством разумного и был под его властью. Впрочем, о мудрейший Пиндар,
по моему мнению, это, пожалуй, и не противоречит природе…
Если, забыв меру, слишком малому придают что-либо слишком большое:
судам — паруса, телам — пищу, а душам — власть, то все идет вверх дном;
исполнившись дерзости, одни впадают в болезни, другие — в несправедливость,
это порождение высокомерия.
..
Если, забыв меру, слишком малому придают что-либо слишком большое:
судам — паруса, телам — пищу, а душам — власть, то все идет вверх дном;
исполнившись дерзости, одни впадают в болезни, другие — в несправедливость,
это порождение высокомерия. Но к чему мы клоним речь? Вот к чему: смертная
душа, друзья мои, не может по своей природе, если она молода и
безответственна, вынести величайшей среди людей власти;разум ее
преисполняется тяжелейшим недугом неразумия, и она начинает ненавидеть
ближайших друзей, а это вскоре губит ее и уничтожает всю ее мощь. Только
великие законодатели , познав соразмерность, могут этого остеречься.
Есть два как бы материнских вида государственного устройства, от
которых, можно сказать по праву, родились остальные. Было бы правильно
указать на монархию как на первый из них и на демократию как на второй.
[…]
Персы более, чем должно, полюбили монархическое начало, афиняне
свободу; вот почему ни у тех, ни у других нет умеренности.
Итак, мы утверждаем, что государство, желающее себя сохранить и по мере
человеческих сил быть счастливым, должно по необходимости правильно
оценивать честь и бесчестье. Но самое ценное по праву — это блага,
относящиеся прежде всего к душе, если в ней есть рассудительность, затем
прекрасные качества тела и, в-третьих, так называемые блага, относящиеся к
имуществу и достатку. Если какой-нибудь законодатель или какое-то
государство выйдут за эти пределы, оценив наиболее высоко достаток или
поместив в смысле ценности низшее перед высшим, они совершат дело и
негосударственное, и нечестивое.
…Законодатель должен иметь в виду троякую цель: чтобы устрояемое
государство было свободным, внутренне дружелюбным и обладало разумом. […]
Ради этого мы выбрали, с одной стороны, самый деспотический, а с другой
— самый свободный государственный строй. Посмотрим же теперь, какой из них
более правильный. Если ввести и там и тут некоторую умеренность, в одном из
них ограничить власть, а в другом свободу, тогда, как мы видели, в них
наступит особое благополучие; если же довести рабство или свободу до
крайнего предела, то получится вред и в первом, и во втором случае.