[…] Если их хорошо установить
и ввести в жизнь, они будут в высшей степени спасительным покровом для
современных им писанных законов. Если же по небрежности преступить границы
прекрасного, все рушится; это все равно как если бы удалили внутренние
основы возведенного строителями здания; и так как одно поддерживает другое,
то при ниспровержении древних оснований обваливается и все позднейшее
великолепное сооружение.
Я утверждаю: ни в одном государстве никто не знает, что характер игр
очень сильно влияет на установление законов и определяет, будут ли они
прочными или нет.
Если взглянуть на тело, можно заметить, как оно привыкает к разной еде,
разным напиткам, к трудам. Сперва все это вызывает расстройство, но затем, с
течением времени, из этого возникает соответствующая всему этому плоть; тело
знакомится, свыкается с этим укладом жизни, любит его, испытывает при нем
удовольствие, здоровеет и чувствует себя превосходно. […] Надо думать, что
то же бывает и с образом мыслей и душевной природой людей. […] Любая душа
благоговейно боится поколебать что-либо из установленных раньше законов. Так
вот законодателю и надо придумать какое-то средство, чтобы в его государстве
каким-то способом было осуществлено именно это. Что касается меня, то я
усматриваю это средство в следующем. Ведь изменения в играх молодых людей
все считают, как мы говорили раньше, просто игрой, в высшей степени
несерьезной… Здесь не принимают в расчет вот чего: те дети, которые вводят
новшества в свои игры, неизбежно станут взрослыми и при этом иными людьми,
чем те дети, что были до них; а раз они станут иными, они будут стремиться и
к иной жизни и в этом своем стремлении пожелают иных обычаев и законов. Но
если дело идет об изменении нравов, когда люди нередко начинают хвалить то,
что раньше порицали, и порицать то, что раньше хвалили, то, думаю я, к этому
более, нежели к чему-то другому, надо бы отнестись с величайшей
осмотрительностью.
Всякий юноша, не говоря уже о стариках, увидев или услыхав что-то
редкостное и необычное, не уступит легко в трудном споре и не примет сразу
решение, но остановится, очутившись словно бы на распутье. Один ли он
совершает свой путь или с другими людьми, но, раз он не слишком хорошо знает
дорогу, он будет спрашивать и самого себя, и других о том, что его
затрудняет, и двинется дальше не прежде, чем исследует основательно свой
путь и то, куда он ведет.
Небезопасно чтить хвалебными песнями и гимнами живых людей, пока они не
пройдут свой жизненный путь и не увенчают его прекрасным концом.
Человек, который, начиная с детства и вплоть до разумного, зрелого
возраста, сживается с рассудительной и умеренной Музой, услышав враждебную
ей Музу, презирает ее и считает неблагородной; кто же воспитался на
расхожей, сладостной Музе, тот говорит, что противоположная ей Муза холодна
и неприятна. Поэтому, как сейчас было сказано, в смысле приятности или
неприятности ни одна из них не превосходит другую.
Поэтому, как сейчас было сказано, в смысле приятности или
неприятности ни одна из них не превосходит другую. Зато первая чрезвычайно
улучшает жизнь людей, на ней воспитавшихся, вторая же — ухудшает.
Следует признать, что все величавое и склоняющееся к смелости имеет
мужественное обличье, то же, что тяготеет к скромности и благопристойности,
более сродни женщинам…
Я утверждаю, что в серьезных делах надо быть серьезным, а в несерьезных
— не надо. Этому-то и надо следовать; пусть каждый мужчина и каждая женщина
пусть проводят свою жизнь, играя в прекраснейшие игры, хотя это и
противоречит тому, что теперь принято.
Каждый должен как можно дольше и лучше провести свою жизнь в мире. Так
что же, наконец, правильно? Надо жить играя. Что ж это за игра?
Жертвоприношения, песни, пляски, чтобы суметь снискать к себе милость богов,
а врагов отразить и победить в битвах.
Какой же образ жизни станут вести люди, в должной мере снабженные всем
необходимым? Ремесла там поручены чужеземцам; земледелие предоставлено
рабам, собирающим с земли жатву достаточную, чтобы люди жили в довольстве…
Но неужели не осталось ни одного необходимого и вполне приличного дела для
людей, соблюдающих такой распорядок? Или каждый из них должен лишь жить,
жирея наподобие скота? Нет, утверждаем мы, это и несправедливо, и нехорошо,
да и невозможно, чтобы живущего так не постигла должная кара. А состоит она
в том, что праздное и беспечно разжиревшее существо становится добычей
другого существа, закаленного мужеством и трудами. Мы утверждаем, что людям,
живущим указанным способом, остается на долю очень немаловажное дело;
наоборот, оно самое важное из всего, что предписывается справедливым
законодательством. В самом деле, даже у тех, кто домогается победы в
Пифийских или Олимпийских играх, вовсе нет досуга для прочих житейских дел;
вдвое или еще больше недосуг тому, кто проводит свою жизнь в заботах о
всяческой добродетели, телесной и душевной, как это и было вполне правильно
указано. Поэтому никакие посторонние занятия не должны служить помехой для
того, что дает телу подобающую закалку в трудах, душе же — занятия и навыки.
Кто станет осуществлять именно это и будет стремиться достичь достаточного
совершенства души и тела, тому, пожалуй, не хватит для этого всех ночей и
дней.
Правители, бодрствующие по ночам в государствах, страшны для дурных
людей — как врагов, так и граждан, — но любезны и почтенны для людей
справедливых и здравомыслящих; полезны они и самим себе, и всему
государству.
Без пастуха не могут жить ни овцы, ни другие животные; так и дети не
могут обойтись без каких-то руководителей, а рабы без господ. Но ребенка
гораздо труднее взять в руки, чем любое другое живое существо. Ведь чем
меньше разум ребенка направлен в надлежащее русло, тем более становится он
шаловливым, резвым и вдобавок превосходит дерзостью все остальные существа.