Книга 9
Афинянин. Устанавливать законы для предотвращения подобных проступков и
наказания за них, коль скоро они совершены, в предположении, что такие люди
непременно встретятся, — вот в этом-то, повторяю, и есть что-то позорное. Мы
ведь не то что древние законодатели. … Законы свои они давали детям богов,
героям, то есть существам также божественным. Нет, мы — люди и даем теперь
законы семени людей; поэтому мы вправе бояться, что у нас встретятся
граждане с природой неподатливой, точно рог, так что их ничем не проймешь.
Нет, мы — люди и даем теперь
законы семени людей; поэтому мы вправе бояться, что у нас встретятся
граждане с природой неподатливой, точно рог, так что их ничем не проймешь.
Впрочем, не хотелось бы даже думать, что получивший правильное воспитание
гражданин может когда-либо остро заболеть этой болезнью, зато много попыток
подобного рода можно ожидать со стороны принадлежащих гражданам слуг,
чужеземцев и их рабов.
Дело в том, что по закону ни одно наказание не имеет в виду причинить
зло. Нет, наказание производит одно из двух действий: оно делает
наказываемого либо лучшим, либо менее испорченным.
Вообще никто никогда не должен оставаться безнаказанным за какой бы то
ни было проступок, даже если совершивший его бежал за пределы государства.
Кто стремится сделать законы рабами людей и заставляет государство
подчиняться партиям, того, раз он при этом прибегает к насилию, возбуждая
противозаконное восстание, надо считать самым отъявленным врагом государства
в целом. А кто, хотя и не имеет ничего общего ни с кем из подобных людей,
при отправлении главнейших государственных должностей не обратил внимания на
такие явления или, хотя и обратил, из трусости не встал на защиту отечества,
— такого гражданина следует числить на втором месте в смысле испорченности.
[309]
Посрамление и наказание отца не распространяются ни на кого из детей,
исключение составляют те дети, чей отец и деде, и отец деда — все подряд
были присуждены к смерти.
Эти записи должны походить на людей разумных и любвеобильных, подобных
отцу и матери. Неужели надо считать дело оконченным, если на стенах будут
начертаны законы, подобные тирану и деспоту, полные угроз?
Не надо беспокоиться, если в ходе законодательного труда мы одно уже
сумели установить, другое же пока только подвергаем рассмотрению. Ведь мы
еще не законодатели; мы только ими становимся и, возможно, скоро станем.
Вспомним, что раньше мы прекрасно сказали: относительно справедливости
у нас царит полнейшая сумятица и неразбериха.
Так вот, пусть не считают при рассмотрении любого вреда, нанесенного
несправедливостью, что здесь бывает два вида несправедливых поступков:
во-первых — умышленные, во-вторых — неумышленные. Дело в том, что вред,
причиняемый невольно, встречается не реже и вредит не меньше всякого рода
добровольно причиняемого вреда. Дело, пожалуй, друзья мои, вот в чем: не
потому приходится попросту считать одно справедливым, а другое
несправедливым, что человек дал кому-нибудь что-то свое или, наоборот, отнял
у кого-нибудь что-то; нет, законодателю надо смотреть, каковы были по
отношению к справедливости намерения и образ действий человека, когда он
оказал кому-нибудь услугу или нанес какой-нибудь вред. Надо обращать
внимание на две различные стороны: на справедливость и на вред.
С помощью
законов надо, насколько возможно, возместить нанесенный вред, спасая то, что
гибнет, поднимая то, что по чьей-то вине упало, и леча то, что умирает или
ранено. Коль скоро проступок искуплен возмездием, надо попытаться с помощью
законов из каждого случая раздоров и вреда сделать повод для установления
между виновником и пострадавшим дружеских отношений.
В свою очередь что касается несправедливого нанесения вреда из-за
корысти, когда кто-то, причиняя другому несправедливость, обогащается, то,
поскольку здесь зло исцелимо, его надо исцелить, считая это душевной
болезнью.
Если законодатель заметит, что человек тут неисцелим, то какое
наказание определит он ему по закону? Законодатель осознает, что для самих
этих людей лучше прекратить свое существование, расставшись с жизнью; тем
самым они принесли бы двойную пользу всем остальным людям: они послужили бы
для других примером того, что не следует поступать несправедливо, а к тому
же избавили бы государство от присутствия дурных людей. Таким образом,
законодатель вынужден назначить в наказание таким людям именно смерть, а не
что-то иное.
…В самой душе по природе есть либо какое-то состояние, либо какая-то
ее часть — яростный дух; это сварливое, неодолимое свойство внедрилось в
душу и своей неразумной силой многое переворачивает вверх дном. […]
А удовольствие мы не отождествляем с яростным духом. Оно владычествует,
говорили мы, благодаря силе, противоположной этому духу. С помощью
убеждения, соединенного с насилием и обманом, оно осуществляет все, чего
только не пожелает. […]
Не будет ошибкой в качестве третьей причины проступков указать на
невежество. Со стороны законодателя было бы лучше разделить это невежество
на два вида: простое невежество, которое можно считать причиной легких
проступков, и двойное, когда невежда одержим не только неведением, но и
мнимой мудростью, — точно он вполне сведущ в том, что ему вовсе неведомо.
Если сюда присоединяется сила и мощь, то это можно считать причиной
крупнейших и грубейших проступков; если же сюда присоединяется слабость, то
возникают детские и старческие заблуждения.
Пожалуй, все мы признаем, что одни из нас сильнее удовольствий и
ярости, а другие — слабее.
Но неслыханно, чтобы одни из нас были сильнее невежества, а другие —
слабее.
Все эти три свойства — [яростный дух, склонность к удовольствиям и
невежество] — заставляют нас искать удовлетворения их желаний и нередко
влекут нас в противоположные стороны. […]
Так вот, теперь я могу ясно и прямо определить, как я понимаю различие
между справедливостью и несправедливостью. Тираническое господство в душе
ярости, страха, удовольствия, страдания, зависти и страстей я считаю
несправедливостью вообще, все равно, наносит это кому-нибудь вред или нет.