Прихмурил брови тысяцкий, ничего не отмолвил. Вдали, за рекою, конная запасная рать, ведомая Данилою, уже сближалась… сблизилась… ударили… Издали, словно игрушечные, падают с коней люди; падают кони, сшибаясь грудью; режущий крик: «А-а-а-а, Москва-а-а-а!» — доносит аж до вершины костра.
Редко так вот рубятся, обычно одни скачут, другие бегут, заворачивают коней, а тут те и другие решили не уступать, и колышет, колеблет, катает по огородам, разматывая меж клетей и хором клубки яростно секущихся кметей. Где там Данила? Но московский стяг рывками начал-таки подаваться вперед, вперед, и вот — тверская дружина наконец-то вспятила, поворотили коней. Отбили! «В горячке поскачут на прорыв, пропадут!» — помыслил Протасий и велел холопу скакать, воротить полк Данилы.
— Построжи! Молви, батька велел!
Какая-то замятня совершилась меж тем за клетями. Густо грудятся всадники. Чего там, не поймешь. А тверичи бегут, но свои уже не скачут им вослед. У Протасия вдруг и от чего-то упало сердце, испариной взялось чело. Он торопливо начал сходить с костра, раза два чуть не упал, проминовав ногою крутые скрипучие ступени. Выбежал, пал на коня. Уже выезжая к воротам, понял, что замятня нешуточная. Встречь бежали, кричали, и уже на выезде встретил толпу смятенных ратников и холопов и — понял. Остоялся. Уже незнакомая седая раскосмаченная старуха, в которой с трудом признал свою супругу-боярыню, забилась у ног всадников, хватая что-то, свисавшее с седел.
Мельком, спешиваясь, углядел бледное лицо меньшего, Василия, над мордой коня и — не удивился. Так все и должно было, как и произошло. Вот она, отплата за его грех!
Тело Данилы положили на попону, сбочь дороги, и предстали взору разметанные кудри любимого сына, его ясный лик, на коем еще и сейчас не угасла стремительная удаль движения. Видно, убили враз — стрелой ли, копьем, — и не почуял как, а с лету, с маху, думая еще, что скачет, и, роняя саблю, несся вперед, к закружившей радужной траве, к зеленой траве, к земле, истоптанной яростью копыт, к горячей и мягкой родимой земле, чтобы грянуть о нее грудью… Жена выла по-волчьи, неразборчиво выкрикивая не то жалобы, не то проклятия, скрюченными когтистыми пальцами хватала и трясла тело сына. Сбегались, грудились вокруг растерянные москвичи.
С занеглименья, с той стороны, уже, верно, подобрались к стенам и метали в город горящие, обернутые смоленой паклей стрелы. Пламя вздыбилось над верхушками хором. Видно, зажгли князев конный двор, гордость Данилы. «Не тушат! — догадал воевода. — Перепали Юрьевы молодцы. К женкам под подолы залезли!» — помыслил он, ярея. Что-то стронулось и отвердело в сердце старого тысяцкого. Он тяжело повел шеей, велел холопам, не глядя:
— Хоромы — тушить! Женок всех — с ведрами!
И побежали, заспешили разом к городской стене. Тогда Протасий, сняв шелом, встал на колени, сложил сыну руки, ткнулся губами в дорогое, уже похолодевшее лицо и встал. Сказал сурово:
— Погиб, яко воину надлежит! Отнести в церкву. А вы, — он обежал глазами ратных и узрел, как тянутся перед ним растерянные было дружинники, — вас поведу сам!
Он всел на конь и, возвысив голос до медвежьего рыка, приказал:
— Снять всех со стен! Князевых молодцов — ко мне! Копьями гони псов!
Вокруг него уже собирались градские воеводы, подскакивали, ждали приказов.
— Ты, — оборотил он костистый тяжелый лик к ближнему боярину, — скачи за реку, сними коломенский полк и — на рысях!
— Тверичи прямь Данилова стоят, перейти реку могут… — неуверенно возразил было боярин.
— Иван-от Акинфич! Ни в жисть! Побоитце! — отмолвил Протасий с презрением. — Сымай заставы, всех веди!
И боярин поскакал. И скоро появились сбавившие спеси княжеские холопы и дружинники, чаявшие было пересидеть сражение в городе.
— Всех построить и — в бой! — велел Протасий. Кто-то — тысяцкий даже плохо различил кто, — подъехав на дорогом коне, закочевряжился было, и Протасий, молча вырвав лезвие дорогой тяжелой сабли и страшно оскалясь, с маху, вложив в удар все, что застилало туманом глаза, развалил спорщика вкось, от плеча до паха, наполы. И голова с одной рукою, помедлив, шмякнулась сбочь коня, а полтея, обвиснув, повалилась на другую сторону, глухо ткнувшись о бревенчатую мостовую. И, уже не глядя на труп, опустив клинок (стремянный кинулся платом обтереть кровь с лезвия сабли), Протасий повелел прочим:
— Пойдете напереди! — И к своим: — Который умедлит из ентих, колоть без жалости!
Эти, — коих Юрий нежил и холил, одаривая платьем, оружием, серебром, позволяя измываться над прочими, — эти обязаны были теперь, в сей тяжкий час, лечь костьми за своего князя. Лягут! А свои пойдут назади и не позволят даже и трусам повернуть вспять.
Уже подходил на рысях, гремя по наплавному мосту и низко прогибая почти зарывшиеся в воду бревна, коломенский полк. «Теперь — всеми силами в лоб, и пусть поможет Бог или уж решит со мною, как ему нать по совести!» — помыслил Протасий и, подняв глаза на главы соборной церкви, перекрестил чело…
Бороздин умаялся за прошедшие сутки вконец; погибал от жары, потное тело свербело под панцирем, и не почешешь, на-ко! Пришлось спешно вести полк на выручку великому князю, и теперь, в виду московских стен, лепо было отдохнуть, отмыть пот и грязь, а там, не торопясь, приступать к осаде города.