— Ноне не до икон! — возражали иные. — Бысть в тоби неправда, боярин, цегось-то ты замыслил не на добро!
Но, поворчав и видя, что боярин и в самом деле один, с парою слуг без броней и оружия, его пропускали, и даже указывали путь.
В тереме Олипия Александра Марковича ждали и встретили веселыми возгласами. В небольшой горнице уже кипело говорливое застолье, шевелились тени по стенам, пламя свечей металось от дыхания спорящих. Бросились в глаза жаркие лица, крепкие плечи и руки, корявые и темные от работы. Хозяина, Олипия, невысокого ростом, чуть кривобокого, в какой-то патлатой сивой бородке, смахивающей на козью, Александр Маркович сперва как-то и не разглядел. Боярину освободили место, налили чару меда, усадили, охлопывая по плечам, с прищуром, с любопытством глядючи на смельчака:
— Думали, сробеешь, боярин! Город-от весь на дыбах, гневаютце!
Подавала хозяйка, жена Олипия, и дочь, рослая молчаливая девушка. Хозяйка, полная, крупнее своего супруга, с задорным лицом, совсем не чинилась, порою подсаживалась и к столу, пихая чьи-то плечи, и Александр Маркович с любопытством взирал, как свободно она держит себя в толпе гостей-мужиков. Эко! И не зазрит никто!
Тверского гостя, мало дав проглотить и куска, взяли в оборот. Перебивая друг друга, горячо, с пылом и страстью, повели давешнее, о чем уже досыти толковали бояре: про Корелу, Псков, избыточные дани, шкоты волостелей Андреевых… И только один, в пушистой бороде, мотая главою, все тщился утишить столовую дружину:
— Мужи! По-о-остой! Охолонь! — Он протягивал толстые руки, растопыривая темные и корявые, твердые, словно корни дуба, пальцы (кожемяк! — догадал Александр Маркович), отчего ветвистые шевелящиеся тени ложились на тесаные стены хоромины, и низко гудел, повторяя все одно и то же. Грехом, Александр подумал было, что мужик попросту пьян, но тот, как-то наконец утишив собранье, поворотил к тверскому боярину мохнатый лик, с умно проблеснувшими глазами, и молвил:
— Про то все с вятшими говорка была! Боярину наша молвь надобна, чего мы, мужи Господина Нова Города, от князей володимерских хоцем! — тут он подмигнул кому-то в дальнем конце стола: — Изреки, Твердята!
— Князь должен беречи Новый Город, а не латать новгорочким серебром ордынски протори! — строго изрек названный. Александр Маркович возразил было, что Орда требует дани со всех, но его тут же перебили раздраженные голоса:
— Дак платишь своей шкуры ради! Цто Митрей Саныч, цто Ондрей — единако! Орда напереди, а как свея, дак погоди!
— Ну, Ондрей доколе билси о стол с братом, дак обещал леготу Нову Городу, а опосле счо?! Дай да подай черного бора да серебра закамского!
И дальний, тот, вновь сказал твердым глуховатым голосом, перекрывшим, однако, шум прочих голосов:
— Можно платить за работу, а не так! Князева работа — заступа земли. Пото и ряд творим!
И кудрявый, веселый, в годах уже, кругловатый, улыбчивый, что спервоначалу прошал — не сробел ли боярин? — вмешался тут:
— Мы-ста свою волость, Новогорочку, сами ся от погромов избавили! Немчи, вона, кажен год то под Плесков, то под Изборско, то за Нарову ладятце.
Свея тож на Корелу цто ни год, то поход. А под Господина Нова Города опосле Раковора не хаживали ни единого разу, да и до сей поры! Отбили Орден, и не лезут, ноне-то гля, на литву поворотили! Отбили и свею, не дали им на устье засести! По нашей волости, стойно Дюденевой рати, раззору николи не бывало! Ну, Бежецко громили, Торжок, дак опеть всё ваши, низовски князья! Оне и татар водили по Новгорочкой земли!
— Пото мы и сами за ся! — дружно поддержали кудрявого прочие.
Александр Маркович вздумал было слегка рассердиться:
— Дак у вас и приговорено: сел не купляти на Новгороцкой волости никому, ни суда не судити опричь посадника, и князи русстии вам не полюби — словно и не Русь вы, и не та же святая Русская земля!
Но кудрявый, сощурясь, спокойно, не дрогнув, принял сказанное, даже головой помавал:
— Вота! Самую суть баешь теперича, боярин! Право ли деяли, дружья-товарищи, — отнесся он к прочим, — когда вечем положили пришлым людям по нашей волости сел не куплять?
— Досыти баяли! — закричало застолье.
— Ни, постой! — остановил кудрявый. — Ты, боярин, как тя, Лександрой кличут? По батюшке как — Марковичем? Ну дак а меня Олфимом Творимиричем. По нашему купечкому делу меня на Славне всякой знает, и всякой мне на поклон поклоном воздаст: Творимиричу, мол! Тожно понимай, боярин! У нас каждого по отецеству назовут! У нас все вместях: ремественник, купечь, улица, конечь; цегой-та приговорим всим обчеством, и больши бояра не отмолвят! Потому мы и живем в довольстви, руками да головой добыто дак!
И вновь загудело застолье одобрительно, подсказывая купцу:
— Мы училища налажали, у нас кажной грамотен, вота!
Дальний, тот, тоже подал голос, показав тверскому боярину черные ладони, в которые въелась несмываемая железная пыль и угольный чад:
— Кузнечь я! Староста! — сказал он сурово. — Долони поглянь, боярин! А теперича, — он отогнул отвороты опашня, — гляди, как живу! Здеся вот, перед тобою, сижу в лунском сукне! Хошь золоту чепь, стойно боярину, на плеча себе вздену! Взмогу! Женка в черкву придет — не хуже вятших: атлас да камка, оплечья — парчи веницейской, грудь в серебре, кика в жемчугах да златом извышита! А теперича друго в слух прими: мой батя под Раковором лег!