Юрий, нарочито оставивший слуг снаружи, озрелся, привыкая к полумраку горницы. Вид у князя Константина был неважный. Заметнее стала сутулость, в седой бороде появилась празелень, лицо нездоровой белизны ныне как-то посерело. И пахло от князя нехорошо. Чуялись и иные последствия голода и душного горничного сиденья. Жестокая усмешка тронула губы Юрия.
— Не надумал, князь, отступную на Коломну подписать? — спросил он весело. Константин разомкнул серые запавшие губы, подвигал ими, словно что-то глотая, сильно выдохнул, — смрадно пахнуло изо рта, — хрипло отверг:
— Не отдам!
— Так, так… — рассеянно ответил Юрий, с интересом рассматривая пленника. — Чегой-то вы с сыном забыли, чьи ратники в Коломне стоят, вот уже шестое лето никак!
— Мнишь ли ты, что сила выше правды? — возразил Константин, мгновенно распаляясь на спор. Постоянное, вынужденное одиночеством безмолвие толкало его теперь высказать своему врагу все, что месяцами молча зрело в душе. Многое передумал князь Константин в течение долгого своего плена, и с сугубою остротою — в последние, утеснительные два года, протекшие со смерти Данилы. И себя осудил старый рязанский князь за многое прошлое: был излиха гневлив и на расправы скор, неуживчив с родными и славолюбив паче меры, в человецех сущей.
И себя осудил старый рязанский князь за многое прошлое: был излиха гневлив и на расправы скор, неуживчив с родными и славолюбив паче меры, в человецех сущей. Теперь, в тишине затвора, евангельские истины, заповеди смирения и любви, четче прорезались в его душе, и только издевательская усмешка Юрия вновь вывела его из себя, пробудила в рязанском князе прежнюю бешеную гордыню.
— Мнишь, лишил мя всего, и подползу к тебе, яко пес алчущий? — говорил он, трясясь и хоркая. — Гладом и хладом истомив плоть мою, не дух ли божий мыслишь истязнути из груди моей? Плоть смертна, но не дух! — почти выкрикнул Константин. — Христос почто взошел на крест? Почто дал распять себя иудеям? Почто и раны и поношения прия, и ничтоже человеческое отверг? Почто в страданиях окончил подвиг земной жизни своей? — Константин костистым длинным пальцем постучал по обтянутому красной кожей переплету дорогого Евангелия, писанного в Рязани еще до Батыева погрома. — Пото! — сурово примолвил он, — что не в силе правда, а в правде Бог!
«Погоди! — подумал про себя Юрий. — Ежели и подпишешь ты теперича грамоту, все одно не выпущу тебя из затвора!»
— Баять все вы на Рязани мастеры, — процедил он, с прищуром глядя на полоняника. — Не от Христовых ли заповедей твои бояра на Москву сбежали?
Константин дернулся, едва не кинувшись на Юрия, сдержал себя. Рядом с ним, на аналое, лежала малая книжица, в коей торжественною славой были повиты дела рязанцев лет минувших, недавней еще, грозной и величавой поры, но не этому же князю-смерду баять о том! И все же и вновь не сдержал себя.
— На рубежах Русския земли, кровью истекая, стоит волость Рязанская! Честь прадедню всего языка русского спасли мы, рязане! На нас что ни год, то поход! А вы? Коему хану ордынскому не кланялись, и коему даров не дарили, и коему не переветничали из разу в раз? Да кто и бежит от нас сюда, в залесье, в тихие ваши Палестины? Един трус жалкий да отметник родины своея! Таковыми и полнится земля московская!
— Трусы, баешь? — В гневе Юрий топнул ногою. — Но вот я стою здесь! И москвичи в Коломне! И сам ты в нятьи московском!
— Взяли меня изменою, а не силой! — возразил Константин. — Да и сила не довод в споре о правде, якоже прежде сказано! Мелок ты, батюшки своего мизинного перста на нозе его не стоишь! Да, встал ты предо мной, величаяся, в аксамитах и бархатах, и грады заял, и меня утеснил нужею токмо в покое едином… А мне отсель виден ты весь и конец твой смрадный! И грады падут, и полки исчезнут, яко дым, и сам не устоишь, — погубит тебя Михаил! И меня тогда с поклоном изведешь из затвора сего!
Юрий, с чела которого, по мере того как говорил Константин, сползла кривая усмешка, — лицо побелело и стало страшным, — вдруг круто поворотясь, решительно вышел из покоя. Константин, обессиленный и слегка досадуя, что наговорил лишнего, опустился на столец. Он сгорбился, уже не читалось, не думалось. Бесполезно оплывала свеча в свечнике, и не было сил ни потушить ее, ни лечь в постель.
Юрий, воротясь к себе, тотчас вызвал Петра Босоволка. Стараясь не глядеть в глаза рязанскому боярину, приказал:
— Возьмешь человека верного. Одного. Многих не надобно. Стороже наказано уже, пропустят. До утра штоб и тело убрать.
Имени Константина не произнесли вслух ни тот, ни другой, слишком и так было ясно, о чем речь.
Покинув княжеский терем, Петр заторопился. Верному холопу сказал только:
— Убрать надо… человека одного…
Тот покивал. Насупился. Понял. Вышли под звезды, внезапно ощутив пугающую вышину небес. Сменный ратник ежился у покрытых инеем ворот. Завидя Петра, начал торопливо отодвигать воротные запоры. Во дворе иной сторож сунулся было встречу.
— Приказано пущать! — вполголоса кинул ему первый ратник.
Взвизгнуло железо замка. Отомкнули малую дверь узилища, и Петр со слугою полезли по лестнице внутрь.