— Исчезни! Иначе — Богом клянусь! Не поручусь за себя!
Юрий пал в снег, не удержавшись на ногах, сел на землю, поднялся, продолжая глядеть на брата каким-то странным взором, в коем страх мешался с вожделением и бешенством. Пробормотал: «Ладно! Добро!» — и, шатнувшись, пошел пеш со двора, отпихнув протянутый ему опомнившимся стремянным конский повод.
Александр оборотил бледное лицо к дружине. Первому, кто бросился в глаза, приказал:
— Скачи тотчас, займи Боровицкие вороты! Не удержишь — ответишь головой! Людей возьми!
И кметь, мгновения назад готовый сложить оружие перед Юрием, с насупленным, решительным ликом, приобнажив клинок, ринулся исполнять волю господина своего.
Когда выезжали из ворот тесною небольшою толпою, ведя в поводу тороченных казной, припасом и оружием запасных коней, по улицам уже собирались кучки горожан, уже толпились у изб, уже сбивались в беспорядочные заторы груженые сани и возы — по городу и окологородью растекались, сея молвь и замятню, сразу две вести: об убийстве Юрием князя Константина Рязанского и отъезде в Тверь братьев московского хозяина — Александра с Борисом.
Внизу, у въезда от Москвы-реки на Боровицкую гору, бушевала толпа. Какой-то купчина, ражий, в распахнутом хорьковом зипуне, орал с воза:
— И нать было убить ево! Неча! Коломну, вишь, отобрать хотят! Не поддадим ся Рязани!
— А по Христу как?! — возражал ему драный мужик из толпы, пристукивая батогом. — По Христу возлюбить надобно ворога свово, так-то!
— По Христу ево отпусти, он тотчас рати соберет, а там сколь голов христианских погинет! — орал с воза купец, не отступая. И толпа, рокотом и волнением своим, слышно, склонялась на сторону купчины.
Выкрики доносились до всадников, переезжающих по мосту Неглинную, и Александр, оборотя к Борису лицо, кивнул в сторону толпы: «Послышь, как чернь бушует! Крови просят! Стойно Юрию! А когда расплата придет, мы ся в ответе окажем, не они! Дак пото нам и думать надобно загодя наперед…»
Уже выехав за пределы окологородья и соединившись со своими, что сожидали княжичей на пути, устроили короткую дневку, накормили, не расседлывая, коней, поснидали сами и тотчас устремились дальше, на Волок Ламской. Юрий очень мог послать погоню, и тут уж Александру с Борисом плохо бы пришлось.
Юрий, и верно, после сшибки с братом тотчас кинулся собирать ратных. На его беду, значительная часть княжой дружины ушла к Коломне, и без помочи Протасия потребных для нятья братьев сил было не собрать. Юрий кинулся в хоромы московского тысяцкого. Но Протасий выслушал его молча и покачал головой:
— Прости, батюшка-князь, а только… Не подыму я руки на князей своих. Покойному родителю твоему, Даниле Лексанычу, при гробе его обещал… Имай сам, а я в том деле не потатчик.
Юрий ткнулся в спокойное костистое лицо Протасия, в его замкнутые глаза, твердо сведенные губы, большие руки, каменно сложенные на груди, — не пошевелишь их! Понял, что тысяцкий не отступит, и аж зарычал сдавленно. Сейчас такую ненависть почуял вдруг к старому тысяцкому! Вспомнил, как на рати под Переяславлем-Рязанским его, что щенка, ссадили с седла и поволокли в тыл. Вспомнил и иное многое. «Смещу я его! Смещу, Богом клянусь! Босоволку тысяцкое отдам! — думал Юрий, бешено и бессильно озирая упрямого воеводу. — Уйдут, уйдут ведь! Из-за него уйдут! Сейчас, нынче сместить!» — сложилось в уме.
— Может, и сам сбежишь? — зловеще спросил Юрий.
— Тысяцкой Москвы на рати под Рязанью не бегал! — сурово отмолвил Протасий. — И князю своему, а твоему батюшке, Даниле Санычу, не изменял! Когда, Юрий Данилыч, трудный час придет и сам Петька Босоволк от тя лице отворотит свое, тогды ты меня покличь! Уведаешь сам, на что я тебе сгожусь!
С соромом покинул Юрий хоромы Протасия. У ворот поглядел в напряженные лица детских. Кинулась в очи решительная широконосая рожа одного из молодцов, и по ней, и по лицам прочих догадал, что сместить московского тысяцкого не так-то просто. Пожалуй, и поодержаться надоть на этот раз!
Юрий собрал все же дружину и послал всугон, но время было упущено. Александр с Борисом успели миновать Волок и уйти в тверские пределы.
Ивана Юрий встретил к исходу дня, на переходах княжеского терема. Зло и тревожно вглядываясь в кроткие голубые очи младшего брата, спросил:
— А ты почто осталси на Москвы? (В речи Юрия, когда он излиха волновался, прорывались порою новгородские речения, перенятые еще из детских лет, в пору его учебы в Новгороде Великом.) Иван, чуть склонив русую голову набок, ясно поглядел на старшего брата, вздохнул, вымолвил:
— Рожь привезли! — И тотчас изронил просительно: — Мать плачет, поди к ней! — А затем, помолчав, опуская очи, добавил тихонько: — Я не уеду, не боись!
Юрий хмыкнул, передернув плечами, начал подыматься по ступеням и уже почти дошел до верху, когда Иван снизу негромко окликнул его:
— Юрко!
Юрий недовольно остановился, глянул вниз.
Глаза Ивана мерцали в темноте.
— Дай мне со Святославом побаять, Глебовичем! — попросил он с вкрадчивой настойчивостью.
— Можайским князем?
— Да.
— Он в Красном сидит! — сказал Юрий, еще ничего не понимая.
— Знаю. И то знаю, что мнит нынче, яко ты его стойно князя Константина… — Иван приодержался, не произнеся слово «убийство», но Юрий, поняв верно, фыркнул вепрем, надменно возразил: