— Вы вольны думать о своей работе что вам будет угодно, мистер Мюррей, — спокойно сказал он. — Но мне казалось, что вы пришли в мой дом для того, чтобы услышать мое мнение, следовательно, посчитали меня достаточно компетентным в данном вопросе, и поэтому вроде бы должны с большим вниманием отнестись к моим выводам. Мне жаль, что мои слова не совпадают с вашими ожиданиями, но я высказал то, что думаю. Я сомневаюсь, что ваш роман может понравиться кому-либо по причинам, которые уже называл. К тому же его главный недостаток я вижу в полном неправдоподобии описанных так событий. Никто не поверит, будто нас может ждать такое будущее, которое вы рисуете в вашем романе.
Гиллиам наклонился вперед, словно не расслышав последних слов.
— Вы хотите сказать, что я описал будущее, которого быть не может? — спросил он.
— Да, именно это я и хочу вам сказать, и на это есть несколько причин, — ответил Уэллс с невозмутимым лицом. — Предположение о том, что механические игрушки, каким бы сложным устройством они ни обладали, могут оживать, абсолютно немыслимо, если не сказать абсурдно.
— Предположение о том, что механические игрушки, каким бы сложным устройством они ни обладали, могут оживать, абсолютно немыслимо, если не сказать абсурдно. Так же немыслимо, как и то, что в следующем веке может разразиться война в мировом масштабе. Этого никогда не произойдет. Я уж не говорю о других деталях, как, к примеру, то, что в двухтысячном году люди все еще будут использовать масляные лампы, а ведь не надо быть гением, чтобы понять: достаточно скоро электричество распространится по всему миру — это только вопрос времени. Фантазия тоже должна быть основана на здравомыслии и логике, мистер Мюррей. Позвольте мне привести в качестве примера мой собственный роман. Для того чтобы рассказать, какой будет жизнь в 802 701 году, я всего лишь мыслил логически. Деление человечества на классы приводит к появлению двух антагонистических рас: элои исповедуют гедонизм, погибая от собственной беспечности, а морлоки — монстры, обитающие под землей, — служат иллюстрацией того, во что в конце концов может развиться наше жестокое капиталистическое общество. Точно так же и катастрофа, которая постигнет нашу планету, какой бы чудовищной она ни казалась, является всего лишь исполнением тех мрачных предсказаний астрономов и геологов, которыми наполнены сегодняшние газеты. Вот что такое размышления о будущем, мистер Мюррей. Никто не может сказать, что мои фантазии о 802 701 годе ни на чем не основаны. Разумеется, все может быть совсем иначе; в конце концов, сейчас мы с вами не можем предвидеть множества факторов, которые, несомненно, повлияют на будущее, но никто не рискнет утверждать, что мои предсказания немыслимы. Ваша теория, напротив, рассыпается как карточный домик.
Гиллиам Мюррей молча посмотрел на писателя долгим взглядом, обдумывая свой ответ, и наконец произнес:
— Мистер Уэллс, я допускаю, что вы правы. Да, возможно, и стиль и структура романа никуда не годятся. Это мой первый литературный опыт, и, разумеется, было бы странно ожидать, что он выйдет блестящим или хотя бы удовлетворительным. Но вы просто не имеете права сомневаться в том, что двухтысячный год может оказаться соответствующим моему предвидению. В этом случае речь идет уже вовсе не об оценке моих литературных способностей. Вы оскорбляете мой интеллект. Вам придется признать, что мое видение будущего имеет точно такое же право на существование, как любое другое.
— Позволю себе усомниться в этом, — холодно ответил Уэллс, окончательно принявший решение больше не щадить чувств своего собеседника.
Гиллиаму Мюррею снова пришлось совершить усилие, чтобы подавить приступ ярости. Он дернулся, будто от судороги, но всего за несколько секунд овладел собой и принял равнодушный вид. Он смотрел на Уэллса пару минут, словно теперь уже перед ним было диковинное насекомое, никогда не виданное прежде, а затем громко расхохотался.
— Знаете, в чем разница между нами, мистер Уэллс?
Писатель не удостоил его ответом, только недоуменно пожал плечами.
— В нашем взгляде на мир, — ответил Гиллиам. — В том, как мы смотрим на вещи. Вы конформист, а я — нет. Вам вполне достаточно того, что вы можете просто обманывать ваших читателей. Вы пишете романы о том, что могло бы случиться, в надежде, что люди поверят, будто все могло бы быть именно так, но вы прекрасно знаете: это лишь роман и все, там описанное, — лишь ваши фантазии. Мне этого недостаточно, мистер Уэллс. Я не такой. Я придал моему видению будущего форму романа по чистой случайности, просто потому, что для этого нужны были лишь бумага и чернила. Но, откровенно говоря, мне абсолютно все равно, будет моя книга издана или нет, потому что я все равно никогда не успокоюсь, зная, что только жалкая кучка читателей узнала о моей концепции будущего, что эта же жалкая кучка обсуждает, возможно ли такое будущее и насколько оно вероятнее прочих.
Эти люди все равно всегда будут уверены, что описанное в книге — плод моего воображения. Нет, я претендую на нечто гораздо большее, чем стать признанным писателем, рисующим воображаемые миры. Я хочу, чтобы люди поверили в мои фантазии, не зная, что это фантазии. Чтобы они поверили, что двухтысячный год будет именно таким, каким я его описал. И я докажу, что это возможно, сколь невероятным это бы вам ни казалось. Я больше не буду изображать мой мир будущего в романах, мистер Уэллс, эти невинные юношеские забавы я оставляю вам. Воплощайте ваши фантазии в ваших книгах, а я буду воплощать их в самой реальности.
— В самой реальности? — ничего не понимая, переспросил писатель. — Что вы хотите этим сказать?